Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
И тут она вдруг увидела Иона Котелю.
Засовывая в карман отвертку, он показался из-за машины и перехватил молоток левой рукой, чтобы поздороваться.
— Ионика! Это ты помощник дяди Филиппа! — изумленно воскликнула она, бросаясь к нему и обнимая за плечи. — Я тебе уже говорила, что я видела твою мать в Котлоне. Мы с ней поговорили. Я ночевала в вашей хате. Теперь все будет хорошо, Ионика! Этот позор больше не повторится! Никогда, поверь мне!
Она не умолкала. Говорила только, чтобы говорить, стоять рядом с ним, держать руку на его плече… Именно после этого ужасного собрания, после выступления Каймакана… после беспощадных раздумий о себе,
— Ты еще не видел вашего председателя? Он еще не приехал? Есть план — открыть в вашем селе сапожную мастерскую. И сушилку для чернослива. Тебя там ждут, Ионика…
Теперь она могла обратиться и к мастеру Топорашу:
— Вы ведь знаете, что такое лампач? — непринужденно обратилась она к нему. — Это сырые кирпичи из глины с соломой. Женщины в Котлоне месят эту глину руками и ногами. Работают по ночам, потому что днем все они в поле. Но лампач, ты ведь знаешь, не покрой его крышей — размокнет от первого дождика. Далеко ему до камня!
Мастер стоял перед ней и слушал. Но вдруг он опять помрачнел и предостерегающе поднял руку.
— Смотрите, как бы не пришел какой-нибудь из породы каймаканов и не поставил крест на всем.
София вздрогнула:
— Что вы имеете в виду?
— Ничего. Смотрю, не прихватило тебя еще морозом. Зеленая. Еще не знаешь, почем фунт лиха!
Наступило молчание.
— Смотри, чтоб он не раздавил тебя когда-нибудь, как меня. Не подрезал бы тебе крылышки.
— Почему вы вспомнили про Каймакана? — спросила она внезапно.
Мастер посмотрел на нее внимательным, долгим взглядом, и в глубине его глаз, казалось, что-то дрогнуло. Он отвернулся.
— Просто так. Сболтнул — и все тут.
Он протянул руку в сторону камнерезки:
— Ну-ка, приведи ее в действие, Ионика! Пускай и барышня посмотрит, как она работает. А то не сегодня завтра покинет свой секретарский пост и бросит нас — и она тоже!
София загородила ему дорогу:
— Нет, меня выбрали коммунисты, и только они могут освободить меня.
Свернув с расчищенной дорожки, Пержу пошел напрямик по снежным сугробам. Ничего его больше не остановит. Сегодня он напьется вдрызг… целую сулею вина выпьет!
До сих пор, несмотря на все затруднения, Пержу был в общем доволен своей жизнью: его класс был у власти. Были другие люди, не пользовавшиеся доверием, в прошлом которых копались: их спрашивали, в каком чине они служили в королевской армии, чем они занимались прежде, каково их происхождение, кто их родственники, где они проживают… У него все было в порядке. Все как полагается. Потомственный рабочий. Был в армии и на фронте. Командиры его уважали. После первой атаки он был принят в партию. Первая это была атака и последняя. Он бы и еще пошел… Пошел бы в огонь, только бы послали… если б командир его пустил. Чего же ради он его пощадил, поберег? Их подразделение истекало кровью в жестоких боях. С огромными потерями они продвигались вперед. А его, Пержу, командир оставил в тылу, восстанавливать укрепления. Он сказал ему на прощанье: „Возвращайся невредимым в свою молодую республику — в Молдавию!“
Конец войны застал его в той самой части, где он обучался саперному делу. Он привык выслушивать приказания и докладывать об их выполнении. Преданность и слепое повиновение военному командиру он с первых же дней целиком перенес на Каймакана, своего сегодняшнего начальника.
Но сегодня на собрании Миронюк дал ему прочитать документ из партийного архива, из которого явствовало, что Сидор Мазуре почти половину жизни
Много мыслей пронеслось у него в голове за время собрания, но он молчал. Он не решился возражать инженеру. Даже когда тот замахнулся и на сироту, сына Петра Рошкульца. Вот почему сейчас ему нужно было вдрызг напиться.
Для того ли сберег ему жизнь командир? Для того ли велел невредимым вернуться в родную Молдавию? А он, солдат, промолчал…
Вот и погребок. Тут вино густое, крепкое. Когда он спустился по лесенке, в нос ему ударил тяжелый запах вина и табачного дыма, а гомон резких голосов оглушил его. Погребок гудел: тут не только пили, курили и закусывали, тут завязывалась пылкая дружба, гуляки клялись друг другу в верности, ссорились и мирились. Веселые кутилы добродушно распивали магарыч и за удачу и за неудачу…
Вдруг Пержу увидел Цурцуряну, одиноко сидящего за столиком. Он хотел позвать буфетчика и что-нибудь заказать, но возчик указал ему на свободный стул возле себя, взял пустую кружку с соседнего столика и налил из своей бутылки. Кружки глухо стукнули одна о другую, и они оба выпили до дна. Буфетчик неслышно подошел и сменил бутылку на полную. Они выпили снова. Пержу стало жарко. Он вынул из кармана папиросы и спички и положил их на стол. Они прикурили друг у друга, задымили. Теперь Пержу наполнил кружки и постучал дном бутылки о стол, чтобы подали.
— Эй, Костаке, что с тобой стряслось сегодня? — удивленно поднял на него глаза Цурцуряну. — Ты ведь человек благоразумный, прочно стоишь на ногах. Марию ты бросил. Ухаживаешь, говорят, за девушкой из образованных. Высоко метишь…
Пержу пил, не обращая внимания на его слова.
— Кирику часто видишь? — спросил Пержу, переводя дух.
Возчик забрал свою бородку в горсть, отчего его лицо словно помолодело, напомнив мастеру того Цурцуряну, которого он знал до войны.
— Кирика… — вздохнул возчик. — Понимаешь ли, мне иногда кажется, что я ему не по душе. И я стараюсь, веришь — стараюсь не попадаться ему на глаза…
— Ну, хорошо, старайся, но кто-то же должен позаботиться о ребенке. Его судьба обидела.
— Да, обидела! — пригорюнился возчик.
Он поднес стакан ко рту, но не разжал губ, стиснул челюсти. Казалось, ему тоже хотелось сегодня напиться допьяна. Но глаза его оставались по-прежнему ясными, трезвыми. Хмель его не брал.
— Да, крепко обидела его судьба, — повторил он. — Что ж делать, стараюсь ему помочь, как могу.
— Другим легче, тем, которые не помнят своих родителей, — сказал Пержу. — А он помнит. Вот он и тоскует.