Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Мы идем все дальше на восток.
Позади остаются богатые украинские села, городки с элеваторами, издали напоминающими сказочные замки. Ночью, одуревшие от усталости и сна, вскакиваем по команде и на ранней зорьке уходим, оставив теплые пепелища костров. Куда идем? И что мы, в сущности, представляем — нестроевики, вступившие на дорогу войны и еще не подобранные ни одним военкоматом?
День и ночь идем и идем.
Все реже привалы, все скуднее теплая пища. Настанет день, когда мы и вовсе останемся без провизии. А Коммунар появляется то в голове, то в хвосте колонны.
Вот он, подняв ладонь к козырьку, обращается к одному из нас:
— Товарищ боец, шире шаг! Шире шаг, и в ногу шагайте, в ногу!
А "боец", заляпанный грязью, в засученных до колен штанах, еле плетется где-то позади всех. И Кирилюк, распахнув для наглядности полы шинели, печатает шаг, командуя самому себе: "Левой! Левой! Левой!"
Немного погодя голос его слышен уже где-то впереди:
— Шире шаг, боец! Левой!
А ведь я и еще кое-кто из ребят отслужили действительную в румынской армии. Там офицер — это, скажу я вам, штука: фуражка с золотым тиснением, лаковые сапоги и белые перчатки, взгляд, леденящий кровь, голос Зевса-громовержца. А у нашего Кирилюка вид более чем домашний: шагает рядом отягощенный заботами человек, опустив одно плечо, словно на него давит неимоверная тяжесть.
Но он упорно продолжает величать нас "бойцами" и, обращаясь к нам, поднимает ладонь к козырьку. У нас глаза слипаются от усталости и недосыпания, а он требует, чтобы мы аккуратно брились и пришивали оторванные пуговицы. Потому что во всем этом есть свой смысл.
— Вот вы жалуетесь, что не дают вам винтовок. Не получаете, мол, обмундирования. А мы в гражданской лаптей порядочных и то не видали. По три солдата на одну трехлинейку…
Странно, но именно эта его постоянная придирчивость, понукания помогают нам обрести душевное равновесие. Постепенно мы приноравливаемся к тяготам нелегкого пути, и колонна трудармейцев уходит все дальше от линии фронта.
Много уже пройдено дорог, проселков и просто тропок, пробитых напрямик через поля и сады. Ночные тревоги, дневные привалы… Бомбежки, бомбежки… От них особенно достается нашей кухне и "обозу". А Кирилюк меж тем всячески пытается пристроить нас. Завидев военную колонну, спешит навстречу командиру, что-то горячо доказывает. Иногда возвращается повеселевший.
— Строить будем. Укрепления. Заграждения, чтоб немцу не пройти, — говорит он в ответ на наши вопрошающие взгляды. — Вы все рветесь на фронт. А это — тоже фронт, тоже передовая. Вы такие же солдаты, как и все остальные.
Но только мы начинаем вгрызаться в землю, — надо уходить. Немец наступает на пятки. И снова все бросай. Лопату и лом на плечи — и в путь. Быстрее! Шире шаг!
А если мы долго не получаем "оперативных" заданий, Кирилюк сам находит нам работу: мы засыпаем воронки на дорогах, тушим пожары, помогаем колхозам убирать урожай.
Потом нас, вместе с другими подобными же группами, вливают в строительные батальоны. И снова возводим очередные укрепления. Остановить, во что бы то ни стало остановить захватчика! И мы засучиваем рукава. Ночью и то не уходим с трассы.
Коммунар не знает покоя ни днем, ни ночью. Каким-то образом умудряется выпускать "боевые листки", устраивать политинформации, летучки. Наш противотанковый ров тянется на многие километры. А позади него мы роем и тут же тщательно маскируем доты, траншеи, пулеметные точки.
Среди нас уже объявляются работяги и лодыри. Гриша, которому полагается руководить нами, орудует лопатой и ломом наравне со всеми. Трудится он взахлеб. Никто лучше его не может выбрасывать с такой легкостью, словно играючи, породу со дна трехметрового рва. При этом он то и дело поглядывает краем глаза в сторону Никифора Комана.
А тому и дела нет до него. Низенький, узкоплечий, молчаливый, он работает так, словно сам дьявол сидит в нем.
Даже больные не хотят лежать в медчасти — все на трассе. Мока — слабоумный, которого Стефания держит при себе санитаром, — и тот не отходит от нас: с утра до поздней ночи носит питьевую воду, поит землекопов, а на лице у него блуждает улыбка, от которой мороз по коже дерет.
Но вражеских танков мы так и не дождались. А ведь мы действительно ждем их, несмотря на то что от одного слова "танк" делается муторно на душе. Уж так устроен человек: хочет увериться, что труд его не пропал втуне.
На дне нашего рва скапливается вода. Кое-где квакают лягушки. От комарья нет спасения. Уже появились малярийники. Счастье еще, что с нами Стефания. И как она выкручивается, бедняжка, когда акрихина и то кот наплакал.
Ребята опять ворчат.
— Все! Прекратить нытье и болтовню! — взрывается однажды Чоб. И тут же начинает складывать свои пожитки в завязанные рукава пальто. — Поднимаем табор.
— Куда? — раздаются голоса.
— На Северный полюс! — отвечает вместо него Маковей. — На родину товарища Коммунара…
— Разговоры! — рявкает Гриша. — Строиться в колонну по три. Шагом марш!
Мы долго идем вдоль рва. Кажется, конца ему не будет. Люди с трудом передвигают ноги.
Наконец устраиваемся на ночлег в какой-то сельской школе.
А ночью, чувствую, кто-то трясет меня за плечо:
— Вставай!
Это Коммунар.
Машинально ощупываю подбородок, пуговицы на пиджаке. Мучительно стараюсь вспомнить, чем я провинился.
— Стрелять из винтовки умеешь? — спрашивает.
Винтовка! Желанное оружие! Оно ставит нас в один ряд с фронтовиками, вознаграждает за все наши страдания… Конечно же умею стрелять. Велика наука!
В хате, что стоит напротив сельсовета, старичок, должно быть колхозный сторож, вручает мне свое ружьишко и насыпает в карманы целую миску блестящих, точно новенькие игрушки, патронов. Рядом стоит Василе Маковей и держит в руке двустволку.
Странные установились у Василе отношения с Коммунаром. Он — один из немногих наших ребят, щеголяющих в шинели и новенькой пилотке. Правда, и шинель и пилотка у него — трофейные. Каким образом он добыл это богатство, мы узнаем лишь позднее от его дружка и негласного адъютанта Вани Казаку.