Луна, луна, скройся!
Шрифт:
— Да. Так.
Качество порошка удовлетворяет Никту, и она пересыпает его в большую керамическую чашу. Берёт несколько корешков и принимается их резать, бойко, словно морковку.
— Такие корни называются «пальцы мертвеца», — поясняет ведьма, словно я о чём-то её спрашиваю.
— Но та сила, которую дают вам ваши божества? При чём тут вампиры?
— Я не знаю. Но и это так.
Адомас резко хлопает прошитым ремнём, сложив его пополам. У него довольное лицо, он кивает сам себе и снова берётся за шило — вертеть отверстие под застёжку.
— Как звали ту цыганку, которую ты… убила?
— Ларисса. Из рода Змеёныша.
Имя этого рода ничего не говорит мне. Возможно,
— У тебя есть карта Польской Республики?
— Принесу завтра.
Одним ударом двух жирных зайцев, так сказал тот сумасшедший дед, да?
С утра — то есть, по человеческому времени, около полудня следующего дня — Никта привязывает Гядиминаса шалью, перекидывает через плечо торбу, берёт с полки замусоленную колоду карт и уходит в деревню. Возвращается только вечером, величественная и невозмутимая, как деревянный идол у неё во дворе. Степенно, размеренно выкладывает из торбы нагаданное: несколько кусков сала, полкаравая, картошку, завёрнутый в тряпицу творог, почти новый туристический атлас Польши, две относительно свежие газеты и — о, счастье! — нормальные, удобные, без шнуровки и нижних юбок, без белого кисейного подола джинсы и к ним — сразу две линялые блузки, бежевую и бирюзовую. Не сказать, чтобы эти два цвета входили в число моих любимых, но примеряю принесённую одежду я с энтузиазмом. Маскарад под польскую барышню, устроенный Марчином Казимежем Твардовским-Бялылясом, мне изрядно надоел. И блузки, и джинсы мне впору, только рукава и штанины длинноваты. Я примеряюсь их закатать, но Никта деловито вытряхивает меня из обновок, щёлкает огромными ножницами, роняя на дощатый пол разноцветные лоскуты, потом снимает чехол со старой чугунной швейной машинки в дальнем углу и стрекочет древним механизмом двадцать или тридцать минут. Ещё примерка, и — о, чудо — вся одежда будто скроена точно по мерке, а впридачу я получаю простую плоскую сумочку из обрезков джинсы и старого шерстяного пояса, расшитого народными узорами.
— Да. Так, — одобряет Никта. — Сейчас Адомас нагинки доделает.
Ведьма ловко разворачивает одну из страниц атласа и принимается размеренно отмечать карандашом могилы. Вместо крестиков она ставит галочки.
— Ты зря так торопишься, — сетует она. — Посмотри на себя. Ты ещё такая слабая, что тебя ветром сдувать будет. Тебе надо отлежаться.
— Мы крепче людей.
— Но не ваши лёгкие. Это — самое слабое место вилктаков. Вампиры столько ваших не убили, сколько туберкулёз положил.
— Чтобы умереть от туберкулёза, надо им для начала заразиться, а мне было негде. Брось, я в порядке, и хватит об этом.
Никта задумчиво на меня смотрит.
— Знаешь, Люция сказала, что ты дурочка.
— В каком смысле?
Никта не отвечает, и некоторое время мы довольно глупо пялимся друг на друга. Затянувшуюся паузу прерывает вошедший со двора Адомас. Лицо его, как всегда, когда он закончил какую-нибудь хорошую работу, светится от удовольствия.
— Ребёнок, меряй, — благодушно говорит он, кидая мне «нагинки». За этим словом, оказывается, скрываются довольно ловко скроенные башмачки из кожи: два лоскута тонкой сверху и один жёсткой снизу. Шнуровка тоже кожаная, из очень мягких, нежных полосочек. Не сказать, чтобы я такие купила, проживая в Пшемысле, но нагинки оказываются достаточно удобны. Адомас, ещё более довольный от того, что башмачки так хорошо сели мне на ногу, сообщает, что под них и носков не надо — его нагинки никогда в жизни не натирают. Только сушить их, если что, надо на ноге или на распорке,
— Ребята, — с чувством говорю я. — Даже не знаю, как вас и отбла…
Никта молниеносно поворачивается и кладёт мне на губы палец с длинным, тревожаще острым ногтем.
— Лилиана, запомни три запрета. В лесу не просят, не боятся и не благодарят. Никогда. Иначе потом можно и костей не собрать. Понимаешь?
Я согласно мычу, опасаясь кивать в такой близости от никтиного ногтя. Ведьма отнимает палец и, как ни в чём не бывало, принимается хлопотать, разбирая стол.
— Ну, я просто хотела сказать, что вы, ребята, как добрые феи.
— О, нам лучше, чтобы у вас с Люцией всё получилось, — возражает Никта. — Ты представить себе не можешь, что начнётся, если старый безумец Шимбровский получит оружие воевод-чародеев. Воцарение Батори покажется доброй сказкой.
— А чем плохо воцарение Батори? — я чувствую себя задетой за живое.
— Ничем, кроме того, что половиной Европы теперь управляют вампиры. И никто не сможет остановить их, приди им в голову какая-то пакость. На свете нет волшебства сильнее того, которым они владеют по своей природе. Но с Шимбровским другое дело. Если он сломает запреты и обкрадёт мёртвых, не миновать чумы, потопов и голода. Боги будут разгневаны, и моя богиня тоже.
— Польские паны! — вскрикивает вдруг Адомас, разом утрачивая спокойствие. — Эта земля стала несчастной, когда её гордость втоптал в кровавую жижу польский сапог на каблуке! О, пусть будут поляки в княжестве литовском, пусть будут и белые русы, и жиды, и цыгане, наша земля добра и приветлива, но польские паны — бедствие из бедствий, кровожадные псы, лживые змеи!
Я невольно пячусь, хотя и твёрдо помню, что ничего не рассказывала о своей матери. Адомас тем временем разволновался не на шутку и даже принимается жестикулировать.
— Кто носится, не соблюдая правил, по нашим улицам и дорогам, кто сбивает наших детей и оскорбляет наших женщин? Польские паны! Кто подкупает закон, запрещает нам нашу литовскую память и гордость, переписывает нашу историю? Польские паны! Кто ещё недавно забивал плетями всякого литовца, чей взгляд показался косым? Польские паны! Проклятые … — в волнении Адомас переходит на литовский, и я теряю нить его рассуждений, хотя основная мысль мне понятна и так. Польские паны в северной части Республики, похоже, имеют примерно ту же репутацию, что венгерские дворяне у словаков и галициан. Даже, пожалуй, ещё похлеще.
— Верни ей вилку, — обрывает песнь патриотизма Никта. — Она в чёрной шкатулке.
— Маленькой или большой? — спокойным голосом спрашивает Адомас.
— Маленькой.
Адомас копошится на одной из полок и подаёт мне фамильный прибор Твардовских-Бялылясов и что-то вроде белёсой тряпочки.
— Я её наточил, — говорит он, очевидно подразумевая вилку. — А письмо только разлезлось. Я не знаю, тебе оно такое надо?
Я осторожно беру «тряпочку» — размокший и слипшийся свёрток бумаги. Карандашных буквиц уже не разобрать, и я без особого сожаления кидаю ключ от тайны Айдына Угура в очаг. От вилки отказываюсь:
— Возьмите себе. Можно продать или заложить.
— Не годится продавать оружие, — строго говорит Никта. — Бери. Тебе ещё понадобится добывать себе кровь.
Литовец легонько проводит зубцами по доскам стола, оставляя блескуче-белые царапины; посмеивается, хитро щуря глаза:
— Ножа не бойся, бойся вилки. Один удар, четыре дырки!
Я торжественно принимаю «оружие» и прячу его в сумочку. Туда же укладываю и атлас. Мне опять предстоит путешествие налегке.
— Пойдёшь сейчас? — Никта смотрит за окно, в сгущающиеся сумерки.