Луна, луна, скройся!
Шрифт:
Удовлетворённая морально и желудочно, я захожу в бакалейную, колбасную и зеленную лавки и пекарню, набирая продуктов на несколько дней вперёд. В подвернувшемся ларьке беру сразу четыре литра колы и, преисполненная гордостью хорошей хозяйки, бреду в наш лесок. Дурацкий парик сдираю, едва отойдя от опушки — гадость всё-таки.
Кристо уже развёл костёр и сидит возле него ужасно мрачный.
— Хорошо, — говорит он, взглянув на мои пакеты. — Приготовь обед.
— Эй, что за тон! Кто из нас тут старший?
— Но я голоден. Мы последний раз вчера ели.
— Ёж ежович, а чем же ты в городе занимался? Там полно кофеен и колбасных тележек!
Смотрит исподлобья:
— Я был занят делом. Закупался.
— И
— Но я же не хотел, чтоб ты долго ждала!
— Хороший мальчик, — умиляюсь я. — Ладно, сейчас нажарю сосисок, а ты пока калач лопай.
— Если я его сразу съем, в меня сосисок меньше войдёт, — возражает Кристо, но калач вытаскивает и держит в руках. Я нанизываю сосиски на подходящий прутик и вытягиваю его над костром. Сосиски потихоньку начинают шипеть, чернеть и ёжиться. Кузен хищно раздувает ноздри, ловя аромат жареного мяса, и мнёт длинными крепкими пальцами несчастный калач. Если бы глазами действительно можно было съесть, от сосисок уже осталось бы одно воспоминание. Я невольно смеюсь и передаю ему, наконец, прутик. Кристо перехватывает его и, смешно раздувая щёки с белёсым налётом щетины, дует, стараясь поскорее остудить.
— Надо бы потом ещё котелок купить, а то я крупы взяла. Кашу сварю…
Кузен кивает и продолжает дуть. Я нарезаю на картонной упаковке одного из пледов несколько огурцов и сладких перцев. Кристо одобрительно скашивает на прикуску глаза. Наконец, сосиски приобретают удовлетворительную температуру, и он ест их, время от времени отрывая крепкими, как у молодого коня, зубами куски калача. Только съев всё, что было в руках, он истребляет перцы и огурцы и удовлетворённо отдувается. Кажется, парень был действительно голоден.
— Колы? — предлагаю я, уже отвинчивая крышку. Кристо перехватывает двухлитровую пластиковую бутылку и долго булькает, удерживая её обеими руками. Я чувствую неожиданное удовольствие от того, как он ел и как теперь пьёт. Хочется облокотиться на стол, подпереть щёку рукой и смотреть на кузена с умилением и нежностью. Стола, увы, у нас нет, и я просто подтягиваю ноги к груди и обхватываю колени.
Отставив бутылку, Кристо растягивается прямо на молодой траве с счастливым выражением лица. Взгляд его синих глаз опять направлен куда-то в десятые измерения, и находятся эти измерения примерно в направлении дубовой кроны. Я снова тихо смеюсь и хватаю пакеты, чтобы перенести их в дупло.
Лето всегда отделяло меня от ровесников и одноклассников. Все они уезжали из города, кто-то к родственникам в деревни, кто-то на курорты, но большинство — в лагеря юных следопытов. У нашей семьи не было денег даже на эти лагеря, хотя полумесячную плату там называли «символической». Но один раз мне повезло: в возрасте примерно одиннадцати или двенадцати лет городская управа выделила мне путёвку на всё лето по благотворительной программе.
Лагерь назывался «Три орешка» и стоял возле деревни Ваповце. На его территории тоже росли дубы, но гораздо моложе и худощавей того, что облюбовали мы с Кристо. Детей делили на несколько отрядов по году рождения; отряды эти носили названия разных животных и имели соответствующие эмблемы на спинах казённых футболок. Наш назывался «Белки». Для приветствия мы использовали забавный звук, похожий на «трррррр» — должно быть, он означал белочье цвирканье.
У каждого отряда был свой домик на манер крестьянского. С одного краю был дортуар девочек, с другого — мальчиков, а посередине была гостиная, в которой ночью спали наши «вожаки». Одевались мы все одинаково: в футболки с эмблемами, косынки, бриджи и сандалии. Конечно, в дождь можно было надеть ботинки или сапоги, но это не поощрялось: юный следопыт должен быть закалён и вынослив. Я ходила попросту босиком, как привыкла ещё дома. Кроме сандалий, у меня не было другой обуви, и я предпочитала
У каждого отряда был также свой цвет формы, непременно яркий, хорошо и издалека заметный. «Белки» ходили в жёлтом.
Все ребята в отряде были заметно выше меня, и меня это несколько смущало. Зато они все были весёлые и добрые, кроме двух или трёх девочек, не задававших, впрочем, тона. Конечно, ребята посмеивались и над моим ростом, и над моей привычкой ходить босиком (кроме меня, так делал только один хорватский мальчик из девятилетних «Лис»), и над моей жадностью к еде, но как-то мягко, незло. Почти все дети здесь знали друг друга, приезжая уже несколько лет, но новичков не выталкивали. Напротив, старались скорее втянуть.
В каждом отряде были свои трубач, барабанщик, знаменосец, глашатай и художник. Глашатаем у нас был курчаво-белокурый мальчик по имени Тынек, но в августе он не приехал, и совет отряда (в который, в общем-то, входили все его ребята) назначил меня: умение орать я годы тренировала, распевая буйные песни с цыганятами с Вишнёвой, и голос у меня выработался крепкий, звонкий.
Хотя я почти всё время норовила отбиться и уединиться, в лагере мне отчаянно нравилось. Во-первых, четырёхразовое питание — я здорово окрепла и выросла в то лето, почти достигнув своих нынешних полутора метров. Во-вторых, на соревнованиях на меня никто не шипел, а все дружно скандировали: «Лиль-ка! Лиль-ка!», подбадривая. И странное дело — наконец у меня стало получаться прибегать в эстафетах не последней. В-третьих, очень мне нравилось бродить по «лесным» участкам лагеря, там, где росли деревья и кусты. Конечно, туда постоянно заглядывали взрослые (на случай хулиганов и разврата), но лица их появлялись безмолвно, на доли секунды, и так же безмолвно исчезали, совсем не раздражая. Наконец, мне очень нравились вечерние посиделки у костра, когда мы жарили на прутиках оставленные с обеда или ужина кусочки хлеба или сосиски, рассказывали друг другу страшные и смешные истории, а главное, пели. Я всегда любила петь, но делать это мне было почти негде: в школе раз в неделю да когда случай подвернётся с цыганятами на улице. Пели мы и душевные народные песни, за которые одноклассники в городе обязательно бы меня засмеяли — но здесь они очень хорошо ложились на ночь, костёр и стрёкот сверчков — и модные, легкомысленные, и всякие марши юных следопытов. Пели от души, и нам откликались от других костров — а то мы сами подхватывали донёсшийся мотив.
Обычно мальчишески-короткие, за то лето мои волосы отросли до плеч и оказались не прямыми, а слегка волнистыми. Но стоило мне приехать домой, и мать быстро и жестоко отстригла серебристо-белые пряди. Я рыдала всю ночь.
Теперь в лагерях юных следопытов больше не жгут костров — не экологично. Интересно, чем они там вообще занимаются по вечерам?
Я поднимаюсь сначала с одним пакетом, потом с другим, заношу наверх лопату, пледы, палатку — до вечера нам ничего не понадобится. За это время огонь засыпает, и я подкидываю в него сначала тонкие хворостяные прутики, а потом и полешки. В этом нет никакой необходимости, но мне так хочется посидеть у костра…
Кристо заснул. Во сне его лицо — он всё старается держать его строгим и серьёзным — расслабляется, становится мягким, детским. Пробивающиеся волосы на мальчишески-пухлых щеках уже не выглядят щетиной — теперь кажется, что парнишка изгваздался то ли в муке, то ли в сахарной пудре. Наверное, если он отпустит усы, они будут светлее волос.
Я некоторое время просто сижу, обхватив колени, и смотрю, как прогорает костёр. Залив для верности угли, иду разведывать путь к реке. Во-первых, не стоит всё время возвращаться одной тропинкой, во-вторых, недурно уже открыть купальный сезон.