Лунная радуга. Волшебный локон Ампары
Шрифт:
Обычно после такого щедрого перерасхода мышечной энергии наступало что-то вроде внутренней разрядки, благотворное влияние которой ощущалось и в последующий день. Сегодня мышцам изрядно досталось, но не было ни малейшего, пусть даже призрачного, умиротворения. Давила горькая, злая и в то же время какая-то мутная, вялая тяжесть. Может быть, так ощущается безысходность?.. Он наткнулся на утонувший халат, подхватил его, всплыл у трамплина. Тщательно выжал халат, натянул на голое тело, побрел к дому. Подходя, запахнул полы и стал машинально застегивать пояс. Наконец поймал себя на нелепости всех этих действий, остановился.
Луна ушла, и в потемневшем небе ярче проступили звезды. На звезды он не смотрел. Глаза безучастно следили за мягкими переливами синего света на полу открытого в сад летнего холла. Мыслей
Нортон вошел в дом. Вкрадчиво, мягко, как зверь в нору. Неслышно пересек летний холл, по ворсистым ступенькам внутренней лестницы спустился на нижний «подземный» этаж, где расположены все хозяйственно-бытовые и спортивные помещения виллы. Автоматически открылись створки дверей, вспыхнул свет, в котором Нортон не слишком нуждался. Внеземелье наградило его способностью видеть во мраке. Это не значит, что он вообще не чувствовал темноты. Чувствовал. Как темно-серую, но в то же время стеклянно-прозрачную массу. И чем плотнее был мрак, тем больше суживалось поле зрения, — он видел как бы в «узком луче». То есть различал все достаточно четко лишь в том направлении, куда падал взгляд. Правда, он плохо видел вдоль магнитных линий планеты — с юга на север и с севера на юг, — но готов был с этим мириться.
Уже не заботясь о тишине (знал: отсюда наверх не долетает ни звука), быстро прошел коридор, пылающий синевой искусственного лазурита, и оказался на «банном дворе». Впрочем, это просторное круглое помещение с фонтаном Сильвия называет «римским залом». Не зал, а сама стерильность — блеск, белизна. Мраморные скамьи (под антик), ниши с белыми вазами, горельефы на стенах (тоже под антик), блестящие чаши и высокие узкие зеркала. «Что ж, — подумал Нортон, срывая с себя мокрый халат, — у обитателей этой норы когда-то был вкус к обыкновенным радостям жизни». Халат, с силой брошенный в сторону, сбил с треножника чашу, и она покатилась звеня.
Рядом внезапно открылась дверь предбанника сауны. Он быстро взглянул туда и вздохнул с облегчением. Никого там не было. Просто он сам подошел к двери слишком близко… Он почему-то боялся увидеть Сильвию. Здесь, в такой час. И теперь, когда все объяснилось и этот нелепый испуг миновал, он почувствовал гнев. Тоже нелепый, абсолютно беспричинный. Да, да, беспричинный, черт побери! Никаких причин не было. Ни малейших. Кроме одной. Кроме той, что он вернулся на Землю уродом и, забившись в комфортабельную нору, ежечасно, ежеминутно чувствует свое уродство и знает, что с этим уже ничего не поделать!.. Ладно, оставим. В конце концов это похоже на истерию. Пора брать себя в руки. В самый раз… Он поднял халат, бросил его на скамью, направился в душевую.
Молочно-белый пузырь душевого бокса, усеянный изнутри пластмассовыми бородавками форсунок, светился так ровно, что вогнутость его стен трудно было заметить, — казалось, форсунки свободно парят в фосфоресцирующем тумане. Чуть приподнятая над полом площадка, покрытая искусственной травой, напоминала кругло вырезанный пласт свежего дерна. Нортон перескочил на нее прямо с порога, охнул от удара твердых, как копья, ледяных струй, — мелькнули сорванные колпачки форсунок. Напор воды был ужасен — Нортон едва сохранил равновесие. Перемудрил вчера с регулятором водонапора!.. Площадка медленно поворачивалась, Нортон рычал, защищая руками лицо от бешено бьющей воды, и никак не мог уяснить, нравится ему это новое развлечение или не нравится. Струи, казалось, вминали ребра и резали холодом. Это вполне могло кончиться синяками.
В гардеробной он осмотрел себя в зеркале. Грудь, спина горели, как от ожога. Все в порядке, синяков нет. Но собственное лицо ему не понравилось. В сущности, никогда оно не нравилось ему и прежде — скуластое, жесткое. Но раньше оно хотя бы не выглядело настолько суровым. Сжатые в полоску губы, цепкий взгляд серых, чуть глубже, чем нужно, сидящих глаз… Надо быть хоть немного повеселее. Он заставил себя улыбнуться. Получилось
Неудачный опыт с улыбкой больно задел его. Там, в Пространстве, он мог позволить себе не улыбаться, если ему не хотелось. Настроение снова упало. Он чувствовал, что опять погружается в состояние желчного самосозерцания, остро приправленного чем-то похожим на ненависть. Какая-то совершенно бесплодная, неразумная ненависть, как если бы он ненавидел воздух, которым дышал… Впрочем, возможно, что состояние это было просто сродни инстинктивному неудовольствию зверя, горло которого взято в ошейник. Видно, не зря сегодня там, у вольера, он подумал о сходстве между собой и Джэгом. «Оба мы любим суп с куриными потрохами, — думал он. — Оба в ошейниках. И ночью и днем ходим на поводке обстоятельств. Оба мы притворяемся. Джэг притворяется матерым хищником, я — добропорядочным отставником… Но Джэг способен обмануть лишь чудака инспектора. Я старательно обманываю всех. Начиная с себя. Жизнь моя пропитана ложью. Быт во лжи!..»
В голове у него неприятно шумело, и он наконец обратил на это внимание. В предчувствии чего-то недоброго обошел комнату, гадая, что с ним происходит. Может быть, заболел? Чепуха. Никогда ничем не болел.
Мягко светились углы потолка. На полу — имитация мехового ковра, якобы сшитого из тигровых шкур. В зеркальной стене отражалась вся комната — почти пустая, казавшаяся квадратной от зеркального удвоения. Кроме круглого дивана «шляпка подсолнуха», никакой другой мебели не было. Одну стену полностью занимал гобелен с изображением кавалькады (пышная свита какого-то короля). Гобелен настоящий, средневековой работы, — семейная реликвия Полингов. Реликвия кое-где была немного потерта, но все еще впечатляла знатоков старинных ремесел. На фоне изящного гобелена мрачным идолом торчала реликвия Нортонов — потускневшие от времени рыцарские доспехи. Клюворылый шлем украшен черным плюмажем. Согласно семейному преданию эти доспехи когда-то принадлежали одному из предков рода Рэли — Нортонов. Пустотелый «предок», опираясь железом перчаток на рукоять чудовищного меча с волнистым лезвием, много лет добросовестно охранял скрытый в стене шкаф для одежды. Рукоять доходила рыцарю до подбородка. Нортон приблизился к «предку», поправил слегка покосившийся меч — суставы доспехов отозвались унылым скрипом. Что делать, сэр, боевой звон оружия навсегда запрещен. Во веки веков. Аминь!
Вдруг Нортон заметил, что там, где он коснулся меча, лезвие заблестело сильнее. Он взглянул на ладони, нахмурился: сквозь кожу буквально сочился ясно видимый блеск… Вслед за этим он почувствовал сильный озноб. Потом его бросило в жар — горячая волна быстро прошла от затылка к ногам, — Нортон в недоумении выпрямился. Постоял, прислушиваясь к тому, что происходит внутри. Такого еще не бывало… После «температурной» волны пошла волна уже совсем другого рода: от онемелых ступней словно бы начал подниматься кверху уровень кипящей крови, попутно омывая внутренности болью. Голову распирал многоголосый звон, и Нортон, ощутив себя очень скверно, вдруг почему-то решил, что, как только уровень жгучей боли достигнет мозга, произойдет катастрофа. «Неужели… конец?» — тоскливо подумал он.
На мгновение боль вошла в мозг и сразу угасла. Звон пропал. Все внутри как-то по-особенному онемело — сердце, казалось, вот-вот остановится. Было страшно пошевелиться. Нортон увидел свое отражение в зеркале, обмер. Он весь блестел. Как металлическая болванка…
Он и «предок» — оба блестели. Но блеск потомка был ярче. Все тело с головы до пят как бы переливалось слоями текучего блеска, мерцало зеркальными пятнами. Слой зеркальной субстанции был не везде одинаково плотен, и сквозь это мерцание Нортон мог разглядеть свой загар, хорошо различал пестрый орнамент на плавках. Он медленно, трудно приблизил к лицу непослушные руки и увидел, что блеск неохотно, как вязкая ртуть, стекает с поверхности рук и тянется-шлейфом. Возникло сумасшедшее желание не мешкая стряхнуть с себя блистающую пакость. Смутно чувствовал: превозмочь странную скованность мышц удастся лишь с помощью каких-то не менее странных и еще незнакомых ему усилий. Скорее интуитивно, чем сознательно он плавным (поневоле) жестом поднял руки над головой, мучительно потянулся, и ему показалось, будто мягкая катапульта толкнула его в потолок.