Лунный парк

Эллис Брет Истон

И вот разговор зашел о Бакли, заведении, которое на самом деле и связывало все четыре пары, сидящие за круглым столом под приглушенным светом строгой до аскетизма столовой дома Алленов, – все наши дети ходили в эту школу. Нам напомнили, что завтра – родительское собрание, и поинтересовались, придем ли мы. Ну конечно, уверили мы сотрапезников, придем. (Я содрогнулся, представив себе последствия такой реплики: «Ни под каким предлогом мы не станем ходить в Бакли на эти собрания».) Разговор крутился вокруг отсутствия дарований, полнейшего отрицания, ложной системы ценностей, больших связей, крупных пожертвований, правильных моментов – проблем серьезных и насущных, при обсуждении требующих конкретики и примеров, но здесь они парили во всеобщем мареве анонимности, чтоб никто особо не смущался. Мне еще не приходилось бывать на званом ужине, где все разговоры вращались бы вокруг темы детей, а поскольку я был еще папашей-новичком,

мне непонятен был эмоциональный подтекст и тревога, пульсирующие под светской болтовней, – и в этом помешательстве на собственных детях проглядывал чуть не фанатизм. Это не значит, что собственно дети их уже не волновали, однако они хотели чего-то взамен, хотели, чтоб их вложения окупились, и необходимость эта принимала формы почти религиозные. Слушать все это было чрезвычайно утомительно, и сам подход был по сути порочным, поскольку не делал детей более счастливыми. Разве не хорошо, когда дети довольны жизнью? Разве не нужно объяснять детям, что многое в мире устроено по-идиотски? Разве нельзя шлепнуть ребенка изредка по заду? Нет. Эти родители – ученые, они перестали воспитывать детей инстинктивно, все либо в книжке прочитали, либо видеокурс просмотрели, либо в Сети порылись – чтоб знать, что делать. Я собственными ушами слышал слово «портал» в качестве метафоры дошкольного отделения (автор – Шейла Хантингтон), а еще я узнал, что у пятилетних девочек бывают телохранители (дочка Адама Гарднера). Одни дети страдали дислексией вследствие непосильных нагрузок в начальной школе, другие проходили курсы альтернативной терапии, были десятилетние мальчики с анорексией, вызванной далекими от реальности представлениями о теле. На сеанс иглоукалывания к доктору Вульперу можно попасть только по записи, заняв длиннющую очередь из девятилетних. Я узнал, что один из одноклассников Робби выпил бутылочку клорокса. И посыпалось: про то, как исключили макароны из меню школьной столовой, как наняли диетолога, про бармицву, как открыли класс для двухлеток, как девочке десять лет, а без лифчика – никуда, как один мальчик в дорогом супермаркете потянул маму за рукав и спросил: «А жиры здесь сбалансированы?» Мы говорили о связи между ночным сопением и молочными продуктами. Потом как будто бы спорили об эхинацее. Контузии, змеиные укусы, ошейник, необходимость вставить в окна класса пуленепробиваемые стекла – конца и края не было потоку предложений, которые мне казались полнейшим футуризмом и пустым словоблудием. Однако Джейн слушала все вдумчиво, кивала, соглашалась, вставляла уместные замечания, и тут я понял, что чем знаменитее она становилась, тем больше походила на политика. Когда Надин схватила меня за руку и попросила поделиться своим взглядом на тему, которую я благополучно прослушал, я довольно туманно высказался об упадке в области книгопечатания. Никакой реакции на это не последовало, и тут я понял, что действительно хочу быть принятым в этот круг. Так почему же я не помогаю в компьютерном классе? Почему не тренирую команду по теннису?

Надин пришла мне на помощь и поведала обнадеживающие слухи об одном из пропавших мальчиков – якобы его видели на Кейп-Коде, – после чего извинилась и вышла проведать Эштона – что, по моим подсчетам, она делала семь раз. Я принялся подливать себе сангрии, да так усердно, что Джейн пришлось отставить кувшин в другой конец стола, после того как я наполнил свой бокал до краев.

– А что будет, когда напиток кончится? – изобразил я голосом робота, и все засмеялись, хотя я, в общем-то, и не шутил.

Я все время поглядывал на Митчелла, который тупо пожирал Джейн похотливым взглядом, и пока она тщетно пыталась объяснить ему что-то, он только пыхтел от вожделения. На ужин ушло три часа.

Женщины убрали со стола и пошли на кухню, чтобы приготовить десерт, мужчины вывалились на улицу к бассейну – покурить сигар, но Марк Хантингтон принес четыре джойнта, и не успел я сообразить, что происходит, мы их уже взрывали. Дудки я особо не жаловал, но сейчас был удивлен и даже рад их появлению: вечер этот мог протянуться еще очень долго – шербет со свежими фруктами, затяжные проводы, безотрадные планы на следующий ужин, – и без накура возможность упасть в кровать казалась невероятно далекой. После первой же затяжки я рухнул на один из шезлонгов, как-то особенно искусно расставленных по просторному двору, который, в отличие от нашего, располагался не с заднего, а с парадного входа, и ночь была темной и теплой, а огни бассейна отбрасывали на лица мужчин призрачно-синие фосфоресцирующие блики. С шезлонга, на который я обрушился, открывался вид на наш дом, и, делая глубокие затяжки, я прищурился и стал его рассматривать. Сквозь стеклянные двери видна была медиа-комната, где Робби так и лежал на полу возле телевизора, а Сара так и сидела на ручках у Венди, а та все читала про мальчиков,

застрявших на необитаемом острове, а над ними, этажом выше, чернела большая спальня. А вокруг по стене шла большая линька. С этого ракурса пятна казались даже больше, чем вчера утром, когда я осматривал стену вблизи. Почти всю ее теперь покрывала розовая штукатурка, сохранилось лишь несколько островков лилейно-белой краски. Новая стена вышла из тени – одержала верх, – этого тревожного сигнала было достаточно, чтоб по телу пробежали мурашки (явно же некое предупреждение, да?), и когда мне передали очередной джойнт и я крепко затянулся, в затуманенной голове проплыла мысль: «Как это все… странно…», после чего я вспомнил об Эйми Лайт и почувствовал вялый укол желания и сразу – облом: стандартный комплект. По кухне передвигались силуэты женщин, и голоса их, приглушенные расстоянием, служили нежным фоном мужскому разговору.

Мужчины щеголяли плоскими животами, дорогим мелированием, чистыми, без морщин, лицами, так что никто из нас на свой возраст не выглядел, что, думал я, позевывая в шезлонге, в сущности, совсем неплохо. Все мы вели себя несколько отстраненно, тихо посмеивались, и по большому счету я не знал никого из них – только краткое первое впечатление. Я рассматривал флюгер на крыше дома Алленов, когда Митчелл спросил с искренним интересом, а не с плохо скрываемой злобой, предвидя которую, я даже подсобрался:

– Так что же тебя сюда занесло, Брет?

Я клевал носом, уставившись на черное поле за соседским домом.

– Она прочла слишком много журнальных статей про то, что дети, растущие без отца, чаще становятся малолетними преступниками, – ухмыльнувшись, процедил я в должной степени отчужденно. – И вот – але-оп – я здесь.

Я вздохнул и еще раз затянулся. На луну наплывала огромная туча. Звезд было не видно.

Мужчины мрачно захихикали, а потом разошлись и до сдавленного гогота. И снова – о детях.

– Так что он принимает метилфенидат, – без всяких усилий произнес Адам, – хотя детям до шести лет его и не прописывают.

И он продолжил рассказ о гиперактивности и расстройстве внимания, которыми страдают его Хэнсон и Кейн, что естественным образом привело разговор к семи с половиной миллиграммам риталина трижды в день, и педиатру, который советовал убрать телевизор из детской, и к «Корпорации монстров» – такой уже олд-скул, – а Марк Хантингтон нанял для своего сына специального человека писать сочинения, хоть сын и клялся, что тот ему совсем не нужен. Затем разговор зашел о пропавших мальчиках, о психе, о последних взрывах в Новом Орлеане, о горах трупов, о группе туристов, которых положили из автоматов на выходе из «Белладжо» в Вегасе.

Марихуана – а вставило довольно крепко – превратила наш разговор в жуткую пародию на базар обдолбанных.

– А ты когда-нибудь включал глухого папу?

Хоть спросили и не меня, я, заинтригованный, приподнялся и сказал:

– Нет, а как это?

– Ну, когда ребенок нудеть начинает, просто притворяешься, что ты его не слышишь. – Это был Митчелл.

– И что дальше?

– Ему надоедает, и он сдается.

– Сколько же ты в «Гугле» просидел, чтоб такое откопать, Митч?

– Это ж самоистязание, – вздохнул Адам. – Не легче ли просто дать, что он хочет?

– Пробовали, друг мой. Не действует.

– Почему же? – спросил кто-то, хотя все мы знали ответ.

– Потому что они всегда хотят еще больше, – был ответ Марка Хантингтона.

– Ну так черт побери, – выдохнул Митчелл, – это же мои дети.

– Мы играем в потеряшку, – произнес Адам Гарднер после долгой паузы. Он, как и я, развалился в шезлонге, руки на груди скрестил и уставился в беззвездное небо.

– И как в это играть?

– Кейн – вода, он считает до ста семидесяти.

– А потом?

– А я успеваю съездить в мультиплекс на дневной сеанс.

– И как он реагирует? – спросили Адама. – Когда не может тебя нигде найти?

Гарднер пожал плечами.

– Да, может, никак. Идет и садится за компьютер и пялится на эту дрянь день-деньской. – Гарднер задумался. – В конце концов он меня находит.

– Это совершенно другой мир, – пробурчал Хантингтон, – у них развился целый комплекс навыков, они ушли далеко в сторону.

– Они умеют перерабатывать визуальную информацию, – пожал плечами Гарднер, – делов-то. Меня, например, это нисколько не впечатляет.

– Они понятия не имеют, как вписываться в контекст, – снова забурчал Хантингтон, вырубаясь после очередной затяжки свежего косяка; два все еще ходили по рукам, и никто не пропускал.

– Они подсажены на фрагменты.

– Однако в современных технологиях они более продвинуты, чем мы, – сказал Митчелл, но по его ровному, отчужденному тону было не понять, спорит он с Марком или соглашается.

Тут на нашем дворе залаял Виктор.

– Мими запрещает Хэнсону играть в «Дум».

– Почему?