Лужок Черного Лебедя
Шрифт:
— Не забудьте, вы должны изложить биографию композитора своими словами, — предупредил мистер Кемпси. Учителя вечно твердят это „своими словами“. Терпеть не могу это выражение. Писатели тщательно подбирают слова и плотно сбивают во фразы. У них такая работа. Почему мы должны снова разбирать фразы на слова лишь затем, чтобы потом кое-как сложить обратно? Как написать „капельмейстер“, не употребляя слова „капельмейстер“?
На уроках мистера Кемпси все обычно и так ведут себя тихо, но сегодня атмосфера в классе была похоронная. Ход урока нарушила только новенькая девочка по имени Холли Деблин — она попросилась в медкабинет. Мистер Кемпси лишь показал на дверь и беззвучно произнес: „Иди“. Девочек в третьем классе
Глухота Бетховена была ярким моментом в посвященной ему главе „Биографий великих композиторов“. В те годы композиторы полжизни слонялись по Германии в поисках разных архиепископов и эрцгерцогов, которые дали бы им работу. Другую половину жизни они, видимо, гробили в церкви. (Мальчики-хористы Баха за четыре года после его смерти извели оригиналы его рукописей на обертку для бутербродов. Эти два факта — единственное, что я вынес из уроков музыки в текущей четверти.) Я добил Бетховена за сорок минут, намного раньше остального класса.
— „Лунная соната“, — сообщил мажорнейший голос, — это одна из самых любимых вещей в репертуаре любого пианиста. Сочиненная в тысяча семьсот восемьдесят втором году соната вызывает в воображении лунный свет над широкими спокойными водами после того, как утихла буря».
Пока играли «Лунную сонату», у меня в голове зашевелилось стихотворение. Оно называлось «Сувениры». Мне очень хотелось записать его в тетради для черновиков, но я не осмелился — на уроке, да еще в такой день, как сегодня. (А теперь оно уже исчезло, кроме одной строчки: «Солнечный свет на воде — сонная мишура». Стоит один раз не записать, и все.)
— Джейсон Тейлор! — мистер Кемпси заметил, что я уже не погружен в книгу. — У меня к тебе поручение.
В школьных коридорах во время урока есть что-то зловещее. Обычно самые шумные уголки теперь безмолвны. Словно нейтронная бомба взорвалась, уничтожив все живое, но сохранив здания. Голоса доносятся будто из-под воды — они исходят не из классов, но из провалов между жизнью и смертью. Самый короткий путь в учительскую — по внутреннему двору, но я выбрал длинный путь, через старый спортзал. Когда учитель посылает тебя с поручением, это время передышки, когда никто тебя не достанет — чем-то похоже на клетку «бесплатная парковка» в «Монополии». Я хотел немного растянуть пространство свободы. Я топтал истертые половицы, по которым когда-то ходили колесом мальчишки, потом отравленные газом на Первой мировой. Одну стену старого спортзала закрывают поставленные друг на друга стулья, зато вдоль другой стороны идет шведская стенка, по которой можно лазить. Мне почему-то захотелось выглянуть в окно под самым потолком. Я ничем не рисковал. Если услышу, что кто-то идет, просто спрыгну.
Имейте в виду — стоит оказаться наверху, и оказывается, что это гораздо выше, чем казалось снизу.
Стекло было мутное от многолетних напластований грязи.
День стал тяжелым и серым.
Такой тяжелый и серый день не может не кончиться дождем. «Лунная соната» вышла на орбиту у десятой планеты. Дрозды жались друг к другу на водосточной трубе, глядя, как школьные автобусы с грохотом въезжают на большой двор перед школой. Дрозды — взъерошенные бунтари, не знающие, куда себя приткнуть, как аптонские панки, что ошиваются у памятника павшим на войне.
«Единожды Глист — на всю жизнь Глист», — издевался Нерожденный Близнец.
Точки в глубине черепа, за глазами, болели от близости дождя.
Пятница придет, куда она денется. Но стоит мне войти домой после школы, как выходные начнут потихоньку умирать, а понедельник —
«Повесься».
— Эй, Тейлор! Тебе повезло, что я не учитель, — вдруг сказал девичий голос, и я чуть не сверзился с пятнадцати футов, а то быть бы мне мешком переломанных костей.
Я смотрел сверху вниз на Холли Деблин, которая смотрела на меня снизу вверх.
— Да уж.
— А ты почему не в классе?
— Кемпси послал меня за свистком, — я слез со шведской стенки. Холли Деблин всего лишь девчонка, но ростом она с меня. Она бросает спортивное копье дальше всех в классе. — Он сегодня регулирует посадку на автобус. Тебе лучше?
— Да, надо было только полежать чуток. А ты как? Они тебя достают, а? Уилкокс, Дрейк, Броз и вся эта компашка.
Отрицать не было смысла, но когда соглашаешься, вся ситуация становится более реальной.
— Тейлор, они тупые уроды.
Мрак старого спортзала смягчал контуры тела Холли Деблин.
— Угу.
Конечно, они тупые уроды, но меня это никак не спасает.
В этот ли момент я услышал первые капли дождя?
— Ты не глист. Не позволяй тупым уродам решать, что ты такое.
Мимо часов, под которыми ставят нарушителей порядка, мимо канцелярии, где старосты классов забирают классные журналы, мимо кладовки — длинный коридор ведет в учительскую. Чем ближе я подходил, тем медленней становились мои шаги. Я видел низкие кресла. Черные резиновые сапоги мистера Уитлока. Сигаретный дым вылетает в коридор клубами, как туман в Лондоне времен Джека-потрошителя. Но сразу по ту сторону двери есть несколько закутков, где самым главным учителям отведены собственные столы.
— Да? — учитель рисования мистер Данвуди глядел на меня, по-драконьи мигая. Буреющая хризантема свисала ему на плечо. Он читал книгу в алой обложке, под названием «История глаза», некоего Жоржа Батая. [47] Мистер Данвуди заметил, куда направлен мой взгляд. — Как следует из заглавия, эта книга посвящена истории науки оптики. А твой визит чему посвящен?
— Мистер Кемпси велел мне принести его свисток, сэр.
— Как в стихах? «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать»? [48]
47
Жорж Батай (1897–1962) — французский философ и писатель левых убеждений, который занимался исследованием и осмыслением иррациональных сторон общественной жизни. Его литературные произведения переполнены «кощунствами, картинами искушения злом, саморазрушительным эротическим опытом». Роман Батая «История глаза» (Histoire de l’oeil) первоначально считался порнографическим, но со временем критики обнаружили в нем значительную философскую и эмоциональную глубину, свойственную и другим произведениям так называемой «трансгрессивной литературы».
48
Стихотворение Роберта Бернса цитируется в переводе С. Маршака.
— Наверно, сэр. Он сказал, что свисток у него на столе. На бумагах, представляющих интерес.
— А может, — мистер Данвуди засунул ингалятор «Викс» в большой красный нос и мощно вдохнул, — мистер Кемпси решил сбежать от учительской доли, пока его мотор еще тикает ровно. Вдаль, в Сноудонию, пасти овец? С Шепом, верным бордер-колли? «О, дайте ж мне койку в родимых горах»? Может, он поэтому тебя отправил за свистком?
— Я думаю, он собирается командовать посадкой в автобусы.
— Последняя келья. Под кротким взглядом Святого Агнца.