Львенок
Шрифт:
Примерно в полседьмого оттуда выскочила барышня Серебряная, а за ней — знакомый мне толстяк. Он бесстрашно продвигался вперед, подняв вортник пиджака, а Ленка прикрывала голову какой-то папочкой.
— Мирек, ты мне друг? — ворвался я в бесконечный отчет приятеля и, не дав ему ответить утвердительно, принялся ныть: — Мне нужна машина. На сегодняшний вечер. Это вопрос жизни и смерти.
Опытный взгляд Круты выхватил из пейзажа мокнущую барышню Серебряную.
— Вот эта вот мокрая,
— Да. На два-три часа. Ну очень нужно.
Когда речь шла о заговоре против женщин, на Круту всегда можно было положиться. В подобных ситуациях он уже несколько раз одалживал мне машину, а на то, что его девушка придет на свидание с трехчасовым опозданием, надежд было мало. Он извлек из кармана ключи и с ухмылкой протянул их мне.
— Если не выгорит, я до одиннадцати в Доме кино, — сказал он. — Или утром ко мне на квартиру. Только уж, пожалуйста, без аварий, а то больно ты сейчас опьянен любовью.
Я элегантно подкатил сзади под самый бок барышни Серебряной и открыл дверцу.
— Садитесь. Господин Бартош, вы тоже. Назад.
Взгляд, который она бросила на меня из-под папки, был не очень-то любезным, но зато толстяк принял приглашение с искренней благодарностью. Он с трудом перебрался через опущенное переднее сиденье «фелиции» и уселся сзади, упершись головой в полотняную крышу, так что на ней сразу вскочила шишка. Барышня Серебряная запрыгнула на сиденье рядом со мной и захлопнула дверцу.
Наш спутник считал своим долгом вести беседу.
— У вас хорошая машина.
— Это не моя, — признался я. — Я ее одолжил, когда увидел, как вы мокнете. Куда едем?
— Только до Карлина, — сказал толстяк и начал посвящать меня в подробности ездовых навыков различных животных.
Барышня Серебряная молчала. На лобовом стекле расплывались большие капли, но «дворники» аккуратно протирали мокрый и серый мир; через это безостановочно вытираемое стекло он казался немного радостнее. По улицам брели воскресные толпы, в основном люди были без зонтиков и плащей, хихикающие девицы с кофточками на головах, парни в пестрых рубашках, героически презирающие собственную мокрость. Барышня Серебряная все молчала. Я тоже.
Я обратился к ней только тогда, когда мы высадили толстяка на загазованной улице Карлина.
— Вы не сердитесь?
— Нет. Спасибо, что подвезли.
Я хотел сказать что-нибудь остроумное, но проглотил не только первую остроту, что пришла мне в голову, а даже и вторую с третьей. Мои остроты на барышню Серебряную не действовали. Мы проехали под жижковским виадуком, миновали Центральный вокзал. На перекрестке возле Музея я спросил у нее:
— Можно, я приглашу вас сегодня на ужин?
— Нет, пожалуйста, не надо. Отвезите меня домой, я
Что ж, ладно. Попробуем иначе. Мы молчали. Дождь усилился. У Ботанического сада он приобрел прямо-таки тропические масштабы. И выбивал красивую дробь по полотняной крыше «фелиции».
— Здорово, правда? — спросил я.
— Но вам, наверное, трудно вести.
— Нет. Я говорю про дождевую дробь по крыше. Вам не нравится?
— Нравится. Это красиво. Как в палатке.
— А вы часто ночевали в палатке?
— Случалось.
— Это все ваше хулиганское прошлое, да?
— Какое прошлое?
Я снял правую руку с руля. Барышня Серебряная держала обе свои руки на приборном щитке. Хулиганская отметина светилась на коричневой коже и в сероватой полумгле казалась миниатюрной розовой лампочкой. Я коснулся ее пальцем.
— Ах, вот вы о чем, — сказала Ленка. — Да. У меня довольно буйное прошлое.
— И насколько же оно буйное?
— Достаточно.
— А вы случайно не были в…
Я запнулся.
— Где?
— Я сейчас редактирую одну повесть об исправительном учреждении для девушек…
— Нет, этого не было. Я сидела в тюрьме, — сообщила она без околичностей.
— Да что вы? — произнес я, и на меня вдруг опять пахнуло атмосферой моего утреннего расследования; дедукция, прямо как в детективе, наконец-то обрела точку опоры. Впрочем, сама по себе эта точка ничего не значила, а только усугубляла тайну. Барышня Серебряная, словно бы желая загладить неблагоприятное впечатление, пояснила быстро:
— Не по своей вине.
— А мне сидельцы нравятся, — столь же поспешно ответил я. — В особенности исправившиеся хулиганки.
Продолжать я не решился. Мы быстро свернули на Нусельскую площадь и поехали вверх по холму. Дождь не ослабевал. На повороте машину занесло. Я ловко овладел ситуацией. Барышня Серебряная осталась бесстрастной и похвалила меня:
— Водить вы умеете.
— Спасибо, — ответил я и начал ковать железо: — Только… знаете, это ваше хулиганское прошлое как-то с вами не вяжется.
— Почему?
— Потому что вы благонравны, как пансионерка.
Мне показалось, что она слегка улыбнулась.
— Тому есть причины.
— Какие?
— Вы бы их не поняли.
— Тюрьма?
— И она тоже. Но есть и другие.
— Тот писатель, который вас литературно обработал?
— Мета? A-а, ну да. Может, вы и правы.
— Дадите почитать?
— Нет.
Мы торжественно вкатились на улицу Девятнадцатого ноября. Красная «фелиция» зажглась в витрине, где неделю назад отражалась луна. Шины зашуршали по асфальту, потом разбрызгали лужу — это когда я замер возле зеленого подъезда.