Львиное Око
Шрифт:
Зато она умеет танцевать, господа судьи, и она прекрасна…»
«Она не умеет танцевать, — заявила писательница Коллет. — Но она умеет раздеваться шаг за шагом, обнажая длинное, худощавое и гордое тело, какого никогда еще не видели на подмостках Парижа».
«Молодая женщина, которая непомерно набила себе цену, — писал Морнэ. — Красавица? Ради исторической истины скажем — нет».
Вы лжете!
Ведь они лгут, правда, Луи? (Да, милая, они лгут. Но ты, девочка моя, Герши, была самой большой лгуньей.)
За то, что ты лжешь, Луи, тебе не отрежут язык, тебя удавят твоею
Я не хочу умирать!
Сестра Анна-Мария… Сестра Бернадетта… Утешьте меня, пожурите. Я снова станцую для вас, как делала это накануне. Нет, не надо, не приходите. Я просто расхныкалась. Невозможно играть сцену всю ночь напролет. Правда, репетировать ее можно. Вновь и вновь. Тогда я смогла бы сыграть ее сто раз. Тысячу раз. Живи вечно, Мата Хари, и умри тысячу раз.
И трус, и храбрец умирают лишь однажды. Такова правда жизни. Поэзия так капризна. В провинции тебя не поймут. Встретят холодно. И с каждым разом все холоднее.
Должно быть, смерть реальна. Реальнее, чем жизнь. Я говорю себе, что умру, с тем чтобы поверить этому. Лгать я не хочу, но и верить тоже не могу. Не верю, что меня расстреляют. Меня им не расстрелять. Мое настоящее «я». Нет, расстреляют.
На окне решетка. Настоящая решетка. И койка, покрытая одеялом, и массивный стол на одной ножке. На столе кувшин с родниковой водой и стакан с отбитым краем. Две другие койки не заняты, потому что сестра Анна-Мария сказала, что я могу остаться одна, если захочу этого, и никто не станет следить за тем, чтобы я не наложила на себя руки. У меня есть фрукты, принесенные сестрой Анной-Марией, писчая бумага и чернила, чтобы я смогла написать свои прощальные письма. Я сижу на жестком табурете, и от света лампы на полу двойной круг. Голова моя отяжелела, и глупые мои мысли порхают вокруг лампы, натыкаясь на горячее стекло.
Ну пожалуйста! Я хочу, чтобы обо мне помнили. Хочу, чтобы имя мое произносили громко, чтобы обо мне писали, чтобы мое имя продолжало звучать, когда меня не станет. Пусть кто-нибудь назовет в память обо мне какое-нибудь яство, как это произошло с Нелли Мельба, в честь которой назвали лакомство. Мне хотелось бы иметь больше любовников и детей. Сотни любовников, десятки детей. Чтобы меня помнили.
Янтье меня помнил бы.
Янтье, сыночек…
Я напишу письмо своей дочери и расскажу ей, кто я на самом деле. Я ее мама.
«Милая Бэнда-Луиза…»
Вот и все, что я успела написать. Она такая бестолковая. Единственным ее желанием было иметь толстую мать-голландку, которая бы заплетала в косички ее жесткие, как проволока, волосы.
Видите, где я написала свое имя? Остальная часть листка ничем не заполнена, потому что мне нечего сказать ей. У меня красивая подпись, написанная крупными, жирными буквами. Это потому, что я обводила ее несколько раз. Мата Хари.
Через четыре часа и двадцать пять минут, если судить по часикам,
Это у них происходит по расписанию. Точь-в-точь как бой быков в Испании. Я не хочу, чтобы меня расстреляли по расписанию. Придержите занавес. Мадам Мата Хари не готова. Она пропустит свой выход. Вернее, исход.
Герши тоже умрет. Маленькая Герши Зелле, черноволосая, славная.
Так о чем же мне думать? О Львином Оке или Оке Льва? У меня мало времени.
Говорят, что когда человек тонет, то перед его взором возникает как бы панорама всей его жизни. Там, вдали, дерево, под которым я лежу, а здесь, рядом, мужчина… Тут, посередине, я танцую и танцую.
Успею ли я рассказать до рассвета историю своей жизни? Историю, которую не знает никто и которую я сама не помню как следует. Перебирая, словно четки, свои грехи и вспоминая минуты радости.
Однажды в городе под названием Леуварден, то есть Львиное Око, на свет появилась голенькая девочка. Она была черноволосая и худенькая…
II
ФРАНЦ ВАН ВЕЕЛЬ. 1917–1918 годы
До этого в тюрьме, расположенной в старинном парижском предместье Сен-Дени, я побывал лишь однажды. Много лет назад, когда за незаконный въезд во Францию была арестована жена голландского моряка. Никогда не забуду запаха, который стоял в камере.
Когда Мата Хари томилась в темнице, работы у меня было немного. Я сам стал узником ее плена. Устранение ее входило в мои личные планы. Забавы ради я воображал, что я ее тюремщик. Время от времени я снимал кандалы с ее ног, освобождал от наручников ее кисти и при ярком свете лампы, горевшей всю ночь, на железной койке без простыней овладевал ею. Заросший щетиной надзиратель-толстяк, наблюдая за нами в глазок, пускал слюни. Он, разумеется, был кастратом и лишь взвизгивал, непристойно ругаясь писклявым голосом.
Жаль, что дело происходило не в прошлом столетии, а я не был ее тюремщиком в действительности.
Иногда мысли мои принимали иное направление, и я сам становился ее узником. Но Герши лишь заламывала руки.
С того самого вечера, когда я буквально изнасиловал ее в венской гостинице, и до сего дня жизнь моя была неразрывно связана с Мата Хари. Я не забывал ее даже тогда, когда влюбился и едва не женился на девушке, олицетворявшей мои юношеские мечты. Когда я встретил Герши вновь, я снова овладел ею и заставлял выполнять все мои прихоти, желала она этого или нет.
Потом я предал Мата Хари, и ее арестовали.
В 1917 году всю Францию охватила шпиономания. Общественное мнение было против Мата Хари. В средние века ее сожгли бы на костре. Однако до суда дело все не доходило. Я не мог понять, почему военные власти так мешкают.
Весной того же года наступил самый критический момент войны. Население Германии было проникнуто пораженческими настроениями и требовало хлеба и мира. То же самое, причем с еще большим основанием, можно было сказать о французах. Если бы паника распространилась, это окончательно подорвало бы их боевой дух.