Львы и солнце (Преображение России - 14)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

– Ожил?
– хлопнул себя по колену Бесстыжев (а на колене разглаживал он бороду и разбирал ее пальцами).

– Разумеется... И вот, стало быть, растут они - двое Ванек... Пока по избе ползали - ничего, а начали на улицу убегать, как их кликать?.. Одного кличет мать, оба бегут, а то ни один не бежит: кто его знает, какого надо... Спасибо, один, старший, - тот пузыри из мыла любил пускать, через соломинку, разумеется... От мыла его, бывало, не оторвешь... Прозвали его за то Мыльник. А другой шилом котенка в скорости исколол. Этому прозвание стало Шильник... А меня уж, как я гораздо их обоих моложе, впоследствии времени Малюткой прозвали... Почему же я имя имею Иван? Опять это целая история... Река у нас в половодье разливается широко: леса кругом... Деревня же наша была не из больших, средняя, а церковь помещик построил, а сам прогорел,

застрелился... Значит, Мыльник с Шильником забежали по реке далеко, по льду колдашами шар гоняли, а дело к вечеру было, и вдруг река наша вскрылась... Их, ребят, на льдине обоих и понесло... Даже это уж потом стало известно, что понесло, а сразу и дознаться нельзя было... Видел их кто-то там на речке, на льду, и без вниманья... А тут отца как раз на грех дома не было, а мать опять на сносях. Ходила мать вдоль берега, ходила, орала-орала, пока темно стало, - ни-ко-го!.. Никаких тебе Ваняток!.. С тем и домой пришла: залило их водой... Под утро раньше времени родила, и опять мальчишку: это уж я был. Тут и отец явился... Окрестил опять Иваном, а об тех двух какой же мог быть разговор? Залились, и все... Полая вода сойдет, дескать, может найдутся их бедные косточки... И вот две и даже три недели прошло, грязь везде стоит, топь, - куда искать кинуться?.. Однако кому не пропасть, тот, должно, и на германском фронте не пропадает... В конце месяца привозит их обоих на лодке лесник. За тринадцать их верст унесло и как раз, почитай, к лесникову амбару прибило. Так они, Шильник с Мыльником, и пробарствовали у лесника того, почитай, месяц... Таким образом стало нас три Ивана Полезнова... А Шильник - это был хлопоногого Сеньки отец, который теперь уже умер от муравьища... Ревматизм у него был, - по нашим сырым местам у редкого не бывает, - приготовили ему бабы муравьище... Это же - ты, конечно, знать должен - сгребут бабы муравьиную кучу в лукошко, приволокут домой безбоязненно, да в кипяток. Получается тогда муравьиный спирт, каким ноги лечат. Может быть, кому польза бывает, а тут получилась смерть... В большую кадку ведер на тридцать, в которой капусту квасили, высыпали бабы муравьище да корчагу целую кипятку туда... Садись, старик, принимай ванну ножную! А сами, разумеется, из избы ушли. Старик разделся, на табуретку стал около кадушки и голову туда свесил, смотрит, чтобы вода поостыла, а спирт муравьиный ему в голову вдарил, он, значит, как нагнувшись стоял, так и бултых в кадку вниз головой. В одну минуту в кипятке сварился... Так уж бабы после сами себе объяснили, как дело вышло, а в то время ни одна стерва и в окно не глянула, что там старик делает... Разошлись себе по хозяйству... Спустя время являются, а над кадушкой только ноги торчат... Вот она, темнота-то... Так и пропал человек... Вот почему я к себе его Сеньку взял... Из жалости его, мерзавца, взял!.. Известно, стоит тебе к старости состояние приобресть, хоть бы об себе ты целый век знал, что бобыль ты чистый, вре-ешь! Племяннички у тебя разыщутся и тебя найдут!

– Деньги, что ли, украл?
– спросил лупоглазый Бесстыжев.

– Кто?.. Сенька?

– Да Сенька же, а то кто же?.. О Сеньке же ты говоришь?

Полезнов внимательно поглядел ему в глаза, побродил взглядом по крутому лысоватому лбу, увидел, что он ничего еще пока про жену его не знает, и протянул неопределенно:

– Дда-а... вообще мерзавец... И, в частности, тоже подлец...

А чтобы покруче свернуть с этого вопроса в сторону, добавил:

– Сердит очень против царя народ, - я про Питер, конечно, говорю... Очень языки у всех поразвязались...

– Ну?
– как будто удивился Бесстыжев, пришлепнув бороду на колене.

Заметив это, Полезнов стукнул кулаком об стол, сделал страшные глаза и заговорил вдруг громко и обиженно:

– А в самом деле, ежели разобрать по частям, от кого мы все терпим?.. От него одного мы все терпим!.. Сколько мильонов народу от олуха от одного!.. Ты в японскую войну не служил?.. Нет?.. Признаться, и мне не пришлось, а другие пошли... Кто не вернулся, а кто калекой пришел... "Голые, говорят, мы против японцев вышли!.." Не тот же ли черт теперь выходит?.. Раз ты не можешь управлять царством - уйди к черту! Вот!.. Уйди, - мы без тебя, дурака убогого, обойдемся!.. Уйди!..

И еще раз ударил он по столу, а Бесстыжев, как будто от испуга, поспешно убрал свою бороду за борт пиджака и спросил тихо:

– Это ты, Иван Ионыч, про кого же так?

– Про кого?.. Все про него же... Я

уж наслушался и в Питере и в вагоне, что про него говорят... Это ты здесь сидишь, не слышишь...

С полминуты они глядели друг на друга неотрывно: один зло, другой испуганно, наконец спросил Полезнов:

– Сколько овса к первому ссыпем?

– Овса-то?
– не сразу отозвался Бесстыжев.

Он положил одну ногу на другую, погладил колено, снял его, переменил ногу, погладил другое колено, снял... Жены его не было в горнице, - они сидели за столом только вдвоем с Полезновым.

– Я у тебя про овес спрашиваю!
– напомнил Полезнов.

– Про овес-то?

Бесстыжев наклонил голову и задумался, точно подсчитывая в уме мешки и пуды. Это тянулось так долго, что Иван Ионыч прикрикнул, наконец:

– Дурака ты, что ли, из себя корчишь, или что?.. Ты получил на овес деньги?

– На овес-то?

И Бесстыжев спокойно повернул к нему голову, поднял ее, напыжился и ответил расстановисто:

– Да раз если ты об царе нашем такие слова смеешь говорить, какой же тебе тогда овес? Тебе тогда острог, а не овес!..

– Что-о?

– Тебе тогда отседа бежать надо, покамест полиция не схватила!

Бесстыжев поднялся и стал, прочно поставив ноги в подбитых толстых валенках.

– По-ли-ци-я!
– пренебрежительно вытянул Полезнов, но, покачав головой, добавил: - А хотя бы полиция, кто же ей на меня донесет, полиции?

– Как это "кто донесет"?.. Вот мне же ты говорил это, я, стало быть, должен и донести уряднику - вот какое дело!.. О-очень это серьезное дело, а не то чтобы шутки!

Бесстыжев и говорил это серьезно. Он еще глубже запрятал свою бороду и застегнул над нею верхнюю пуговицу пиджака.

– Т-ты... с урядником?!
– запальчиво крикнул Полезнов, поднимаясь. Угрожать вздумал?.. Ты мне... не насчет урядника, а насчет овса говори, понял?

– На-счет ов-са?.. Что я тебе насчет овса могу? Ну?

Бесстыжев напружинился сразу и стал по-бычьи.

– Я тебе двенадцать тысяч дал?
– понизил голос Полезнов.

– Ког-да это да-ал?
– удивленно вытянул Бесстыжев.

– Та-ак!
– вытянул и Полезнов и тихо присвистнул.

– Не свисти у меня в горнице, невежа, - у меня иконы висят! прикрикнул Бесстыжев и сжал кулаки.

Полезнов хотел было кинуться на бородача, чтобы смять его сразу, хотя он знал, что в прошлом Бесстыжев - теперь его однолеток - был не в одном только Бологом известен как кулачный боец и что так же вот, как теперь, прятал он перед боем свою бурую бороду за борт пиджака, и нос ему изуродовали на кулачках, - но его остановил густой, хоть и негромкий, кашель за дверью, косматый кашель какого-нибудь дюжего грузчика, и вместо того чтобы кинуться драться, Полезнов повернулся к висевшей на гвозде своей шубе и начал одеваться, спеша.

– Та-ак-с!
– закончил он, выходя.

– Этак-с!
– с издевочкой перекрыл его Бесстыжев, провожая.

Когда Иван Ионыч шел по тем же сугробам к своему дому, он оглядывался по сторонам несколько пристукнуто, ошарашенно и даже о самогоне бесстыжевском думал: не отрава ли в нем? Студень тоже стоял где-то совсем близко, около глотки.

Встретился дурачок Митя, страдавший виттовой пляской. Обычно он протягивал к нему бесноватую руку: "Куп-пец, да-ай!" Теперь только глянул на него как-то даже и не глазами - их не было заметно, - а черным оскаленным ртом и прошел отвернувшись. Шел он широким, падающим вперед, загребающим снег шагом. Полезнов думал о нем: "Сейчас брякнется!" Но он не падал. Был он из первых солдат, брошенных на фронт в эту войну, и серела-желтела на нем шинель, снизу оборванная собаками.

Прошли мимо двое мальчишек с озера, от проруби, где успели уже наловить по кукану окуньков и подлещиков блесною, но ни один не сказал ему: "Купец, купи!", только глянули хмуро.

Он все равно не купил бы - на что ему теперь были подлещики? Но все-таки и это обидело.

Когда же он подходил к дому, нянька только что вышла гулять с двумя девочками - Катей и Лизой. Девочки были одинаково укутаны в синие вязаные платки, а нянька в серую степенную шаль - его подарок.

Почему-то испугавшись вдруг, чтобы дети с визгом, как всегда, не побежали ему навстречу, а может быть, подумав и так, что не побегут они к нему сегодня, - очень туманно было в голове, - Иван Ионыч за поднявшейся поземкой свернул в переулок, а оттуда выбрался на озеро и прямиком, как ехал вчера, пошел к вокзалу.