Львы в соломе
Шрифт:
Замена, по всему видно, будет неплохая, и все же Романа Дмитриевича точила обида. Нет бы Сереге, который всего лет пять назад соляркой перепачканным поганышем вертелся в мастерских, поискать свое молодое счастье где-нибудь в стороне…
Пока шла уборочная, времени на раздумье не было, а когда чуть полегчало, думки одолели так сильно, что поспешил он к деду Петряичеву. Про деда рассказывали, будто знает он толк в лечебных травах, берется излечивать безнадежных больных, и еще — что и побудило идти к старику — избавляет от душевной смуты.
Роман Дмитриевич
В этот раз так запросто, на прежний манер не получилось. Роман Дмитриевич шел в сумерках, обходными путями, боясь на кого-нибудь нарваться; талалаевский народ языкастый, попробуй, опровергни потом, что не ходил к старику и никаких сердечных тайн ему не поверял.
Благополучно пробравшись во двор, Роман Дмитриевич из-за душистого стога сена всмотрелся в освещенное окно. Убедился, что у деда нет гостей, тихонько постучался. Входя в избу, напустил на себя беззаботный вид, но сразу, едва дед повел в его сторону молодыми острыми глазами, понял, что напрасно прикидывается: ничего от деда не скроешь.
Петряичев, крепкий еще, с тугими красными щеками, варил на газовой плите какое-то запашистое снадобье.
— Чайку выпьешь, Роман, — хмуря кустистые брови, спросил он. — Гляжу, хоть и форс держишь, а не любезный. Порох, что ль, отсырел?
Роман Дмитриевич только вздохнул, сел за стол и, хоронясь за керосиновым фонарем от приметливого взгляда старика, ждал, когда вскипит чайник.
— Казаковал-то ты отменно, — простодушно улыбнулся старик. — Пошто теперь не в духе? Или персональную хлопочешь?
— Не-е, дед, — отозвался Роман Дмитриевич. — Мне хоть вовсе не давай эту пенсию…
— Узнаю Ромку Басова, — сощурился старик. — Кого ж заместо тебя?
— Чего об этом… — заерзал Роман Дмитриевич. — Да одного тут… зелененького.
— Боишься, на ветер все пустит, — посочувствовал старик. — Оно понятно. На готовое, конечно, легко.
Принес прикопченную кружку на стол, пододвинул к Роману Дмитриевичу, опять отойдя к газовой плите, сказал:
— Думки, вижу, одолели. Время, Роман, время… С головой жил, повидал много, напереживался, — вот и лезут думки. Никуда от них не денешься. Средств таких, чтоб думки отшибать, нету, Роман. Так что думай…
— Да я особенно не жалуюсь, — смутился Роман Дмитриевич — подумает еще старик, что совсем скис. — Только вот, чую, уйду на пенсию — метаться начну, свихнусь…
Он, опять сильно загрустив, понюхал бодрый с горчинкой пар, курившийся над кружкой, и в ожидании — что еще скажет старик? — посмотрел на того, сосредоточенно мешавшего палочкой свое варево.
— Пей, пей, — сказал дед Петряичев, — в ём ничего особливого нет — зверобой да пустырник. Для сна крепкого… Свихнусь, говоришь? Я вот тоже слыхал: иные не выдерживают. Как на пенсию, годочков пять мается, сердешный, и готов — хоронют.
— Вот-вот, — вздохнул Роман Дмитриевич. — Вот и я.
— А ты перемогайся, — проговорил старик. — Прими меры загодя, чтоб, значит,
Подойдя к самодельной полке, на которой темно посвечивали тугими корешками книги, старик снял одну. Роман Дмитриевич, серьезно внимая совету, взял протянутую книгу.
— Думать, в пору ли замена, ты, конечно, обязан, — сказал дед. — Только насильно не держись. Не гневи бога. Ты кого-то заменил, тебя заменят, потом и ево, кто тебя заменил, тоже заменят. Так оно все и идет… А ежели, как говоришь, этот зеленый-то не справится, дак опять же тебя и позовут. Как Кутузова в лихолетье…
— Это ты прав, дед, — посветлев усталым добрым лицом, сказал Роман Дмитриевич. — Я уж тогда, может, не сяду на должностное место, а пособлю только…
— Однако ты молодец! — похвалил его дед Петряичев. — Ну, а лихо будет, заходь…
Роман Дмитриевич вышел на улицу, уловил и, глубоко вдохнул аромат невидимых в ночной тьме полей. Было тихо, безветренно; ни шелеста листьев, ни всплеска воды на близкой реке — все спало в онемелом, утомленном после знойного дня Талалаеве.
Роман Дмитриевич напрямик, бурьянным пустырем направился к своему дому, потоптавшись перед дверью веранды, решительно прошагал в сад, где за яблонями преступил небольшой домик. Смахнув с низенького крылечка ворох травы подальше, — уж больно дурманно пахнет, — Роман Дмитриевич в прихожей зажег спичку, поднес пламя к почерневшему фитильку свечи. Подсвечник — затейливо изогнутая ветка черемухи, приспособленная соответствующим образом, — помог Роману Дмитриевичу вспомнить зятя, с которым он, когда тот выбирался из своего Подмосковья, отводил душу. Домик этот, добротный, с двумя комнатами, с душем, еще год назад был только фантазией зятя. Захотелось тому, чтобы здесь в саду стоял, по его выражению, «дом творчества».
Зять Романа Дмитриевича, парень еще молодой, но порядком усталый, натрудивший голову, — связан с писательским делом, — и сюда прихватывал пачку бумаги, отоспавшись, начинал корпеть над ней, и на разговоры у него времени оставалось мало. А Роману Дмитриевичу поговорить с ним хотелось до смерти, ждал он, что вот-вот приедет зять и улягутся все тревоги, по-прежнему легко станет на душе. Но у того самого, видать, была канитель: в коротеньком, отстуканном на пишущей машинке письме сообщил об издательских сроках и планах, — не успеть, дескать, если приедет в Талалаево.
Роман Дмитриевич, несмотря на давнюю любовь и согласие между ним и зятем, в этот раз заподозрил обман: какие могут быть планы и сроки у писателей? У них должно быть соответствующее состояние духа, чтобы даже только сидеть и сочинять, а какую такую книгу и про что душевное написать, если их, как простых смертных, заставляют подноравливать плану, теребят сроками? Нет, тут что-то не так, ревниво думал Роман Дмитриевич и все же отходил сердцем, припоминая годичной давности застольные беседы.