Львы в соломе
Шрифт:
— А как тебя по отчеству? — спросила Юлия.
— Не выговоришь, — шепотом сказал Теймураз. — И вообще я — засекреченный.
— Ой!..
— Ты баловалась когда-нибудь тотализатором?
— Нет. Только слышала. Это вроде спортлото, да?
— Глупая, — ужасаясь, прошептал Теймураз.
А Юлия, словно забыв о нем, глядела в небо, в направлении Машука, плотно черневшего в разломах туч. Она порывисто замерла в ожидании чего-то.
Теймураз Бекешин смотрел на нее изумленно и уважительно. От нее исходила каким-то чудом сбереженная женская сила, и не верилось, что она, девически
— Юлия… — сказал Теймураз, все еще страшась того, что хотел сказать. — Юлия, я тебе могу помочь…
— О чем ты? — вдруг повернула к нему бледное лицо Юлия. — Лучше расскажи, о чем думаешь.
— О лошадях, — сказал Теймураз.
Радуясь близости Юлии, касавшейся его круглым теплым плечом, Теймураз говорил о лошадях и с какой-то нетерпеливой тревогой — о тотализаторе. Он с удовольствием отметил, что глаза у Юлии загораются, она шагает все беспорядочнее. Он с особой резкостью в голосе рассказал и о коварстве Рустама, его дружка-приятеля Ушанги, поймав надменный и презрительный взгляд Юлии, понял, что она прониклась к нему участием. Он вспомнил и о женщине, являющейся в полночь, чтобы загипнотизировать его, но другую, гадалку с моздокского базара, нарочно запамятовал.
Юлия захохотала.
— Ох, страсти!..
— Ну как, будешь играть в тотализатор?..
— Буду… Ну, везет мне… Что ни случай — умора! Знаешь, как я певицей стала? Слушай… Я телефонисткой в межгороде сижу… Кто-то набрал ноль семь, а я веселая была, мурлыкала под нос песенку, да так и подключилась… Слышу — тишина, только я пою. Я тоже замолчала, а потом слышу: «Спойте еще!» Такой, знаешь, властный голос. Я испугалась, думаю, конец: на начальника нарвалась. А он басом: «Ну, чего резину тянете? Сказано: спойте…» А я уж и ног не чую. Ну, спела что-то, не помню. А он: «Не ваш репертуар! И мелодию скверно чувствуете…» Вот так…
Она, замолчав, посмотрела на Теймураза снизу задумчиво.
— Это был Карлсон, — сказал Теймураз.
— Да, очень добрый старикашка, директор… Он меня в хор зазвал. В концертную бригаду послал… Вот я и пришла.
Она сошла с асфальта на темную дорогу в синих дождевых лужах.
— Когда мы встретимся? Мне надо все объяснить…
— А это не треп?
— Ну, что ты! — вспыхнул Теймураз. — Как ты могла подумать?..
— Извини… — со вздохом сказала Юлия.
Теймураз шел в гостиницу в тишине опустевшей аллеи, шарил мечтательными глазами по клочковатой темноте гор, ничего не видя под ногами, забредал в дождевые лужи.
Эту ночь он спал глубоко и сладко, как ребенок, а утром поспешно сдал «люкс» и уехал на ипподром.
4
В день бегов, как по заказу, чисто и ясно вспыхнуло над ипподромом небо. И после смиренной тиши все принялось радостно шуметь и гомонить.
Теймураз, вернувшись из ранней проминки, жгуче-свирепым взглядом отбился от наблюдавших за ним наездников. Грудь его, отягощенная ожиданием праздника, враз освободилась и будто со звоном дышала колким ароматным воздухом.
Он передал Черныша Герасиму и даже крякнул, поглядев на жеребца со стороны. С сухой головой, длинноплечий,
Пока Герасим, молодой и крутощекий, снимал бинты и ногавки с Черныша, Теймураз испытывал глазами лошадь и уверенно — не подведет! — пошел под солнце. Увидел выезжавшего по второму разу в круг Карата, восхищенно остановился, — жеребец, давно не знавший поражений, смотрел зло и презрительно. Рустам, с квадратной непроницаемой спиной, улыбнулся заросшим ртом вызывающе. Карат понесся, тонко прошипели дутые шины качалки.
«Зря я сегодня выпустил Черныша…» — запоздало подумал Теймураз. И в подтверждение этой мысли появился, с усмешкой на разбойной роже, модно одетый Ушанги. Теймураз напряженно застыл: «Ко мне?», но Ушанги, скользнув по нему наглыми глазами, тоненьким тенорком сказал:
— С добреньким утречком, Мураз-ага!..
Ушанги, по прозвищу Волосатик, исчез, породив тенорком своим смутную тревогу. Теймураз отмахнулся, но когда в другом конце ипподрома увидел Мадину, — столовская официантка в ярком желтом платье, с румянцем на чернявых щеках, темноглазая — ровно бы ненароком оказалась на пути, — тревога не на шутку захлестнула его. По слухам, Мадина, тихоня и молчунья, как, впрочем, большинство восточных девушек, состояла в какой-то сомнительной связи с Ушанги.
Она, обычно украдчивая, с виду даже несчастная, сейчас поразила Теймураза женственностью. Как свет оттеняет черноту бархата, так платье подчеркивало смуглость ее кожи. Томясь от избытка молодости, она поджидала Теймураза, следя за ним из-под длинных вздрагивающих ресниц.
— Что скажешь, девочка? — сказал Теймураз.
Мадина пропустила его мимо себя и, когда старый платан загородил его от посторонних взглядов, сказала:
— День везучий…
— Разве ты играешь? Я думал, только болеешь.
— Я живой человек, — потупилась Мадина.
— Что ты хочешь сказать? — тоже потупясь, спросил Теймураз.
— Ты послушайся голоса, — она смотрела прямо, и можно было испугаться ее огромных глаз, блестевших темной колдующей страстью. — Ты ведь добрый, ласковый…
— Мадина!.. — вырвалось у Теймураза, он шагнул к ней, стиснул тонкие горячие руки. — Это была ты?
— Ты не ладишь с людьми, — сказала она. — Если не послушаешься, не будет удачи.
— С людьми? С подонком Ушанги?
— Он дурак. А ты великий наездник, Теймураз… Но ты не знаешь Рустама. Не будет тебе удачи!
Теймуразу вдруг стало легко и отрадно. Он посмотрел на раскрасневшуюся смущенную девушку — прямо абрикос! — и, не удержавшись, обнял и поцеловал. Она, выпутывая руки, слабо вскрикнула.
— Не видать тебе приза! — прошептала Мадина.
— Сегодня мой день, Мадина! — отпустив ее, сказал Теймураз. — Следи за моим хлыстом! Ставь на меня — не проиграешь…
Он уже на ходу обернулся, махнул рукой растерянной девушке. С этим настроением он готовился к бегам, иногда показываясь уже начинавшему собираться народу. Он скользил по пустым еще трибунам нетерпеливыми глазами, запрокидывал голову и обрадованно отмечал, что дождя не будет: на отвердевшем чистом небе висело ясное и большое, как медный поднос, солнце.