Лягушка в сметане
Шрифт:
В конце концов, Мигунов вспомнил, что она не только друг и советчик. Тут уж Алевтина показала все, что могла. Он по-прежнему был эгоцентрик, она получила гораздо меньше, чем дала ему. Зато осталось чувство удовлетворения от классно выполненной женской работы…
— Слушай, почему мы редко видимся? — удивился он, вновь обретя способность мыслить логично.
— Ты меня спрашиваешь?
Он помолчал и, не повернув головы, деловито поинтересовался:
— Ну давай. Что там у тебя?
— В каком смысле?
— Ну, не так же просто звонила.
— У меня, милый, сложно, —
— Ну и чего надо?
— Если бы ты мог дать мне в долг хотя бы на год… То есть не хотя бы, а точно на год. Конечно, все оформим нотариально…
— Сколько не хватает? — спросил Мигунов.
— Две восемьсот. — Она хотела сказать «три», но почему-то не решилась назвать круглую цифру.
Он молчал так долго, что ее затошнило от страха. Неужели все, провал?
— Значит, так, — сказал он, — в долг я не беру и не даю, тем более под нотариуса. Сколько у тебя там — две восемьсот?
Она хотела повторить цифру, но сумела только кивнуть.
— Давай так: половина моя. Тебе срочно?
— Н-ну…
— Тогда одевайся, я вечером в Питер еду.
Шаг у него был по-прежнему быстрый, он почти швырнул ее в машину. У подъезда нового кирпичного дома с крупными окнами и широкими лоджиями ждать пришлось минут пять, не больше. Он вышел, достал пачку сторублевок и стал считать, отдавая ей по одной. Бумажек оказалось пятнадцать. Он удивился:
— Хреновый я математик. Значит, твоя удача. И последнюю бумажку тоже отдал ей.
Мигунов подбросил ее до метро. Алевтина, слегка раскисшая от нежности, забормотала:
— Милый, спасибо огромное, но я действительно могу отдать…
Он ухмыльнулся и дал ей шлепка:
— Отработаешь!
Она ушла с чувством надежды и легкости, причем не только из-за денег: в темном коридоре будущего замаячил свет. Мужик, настоящий мужик. Не разовый дурной любовник, от которого ощущение одиночества только прибывает, а близкий человек, оазис для души на пустынной дороге в старость. Теперь будут видеться, не часто, но будут. Раз в месяц, в два, когда его прихватит депрессия. И самой можно будет позвонить в крайний момент, как сегодня.
Будут видеться, будут. Надо же отрабатывать долг…
А на следующий день позвонил Илья.
— Ну как, мать, решила, нет?
— Ты же сказал, через неделю, — удивилась она.
— Да понимаешь, тут кое-что изменилось, собрание перенесли, а один мужик, в отпуск уходит. Так что, если отложить, стыковка не получается. В общем, подумай до завтра, но уж завтра…
— Ну хорошо, — с удовольствием, невозмутимым тоном ответила Алевтина, — чего тут решать-то? Просто скажи — где и когда.
На следующий день она съездила к нему и в пятиметровой кухоньке (в тесной квартирке безлюдней места не оказалось) отдала деньги. Он стал считать.
И тут она вдруг засомневалась:
— Слушай, Илюш, но это надежно?
— Что? — спросил он, мусоля толстенькую пачку пятерок.
— Вот все это.
Он поднял глаза почти испуганно:
— Да ты что, мать?
Схватил ручку и на тетрадном листке, другого в кухне не оказалось, написал расписку, что
— Получишь паевую книжку — порвешь.
Алевтина застыдилась:
— Илюш, ты не так понял. Что я, тебе, что ли, не верю? Я просто думала… Тут такая цепочка, столько людей. Вот я и спросила — надежные или нет.
Он вновь поднял свое унылое лицо:
— Надежные, не надежные — а сидеть никому неохота.
Этот житейский довод Алевтину успокоил вполне. Верно же — круговая порука. Сидеть неохота никому.
Они опять поговорили о вечерней программе в кафе, и Алевтина сказала, что придет обязательно, ей сейчас халтура позарез. Вот только в ближайшие дни она занята, а к концу недели позвонит.
Ничем особым занята она не была. Просто хотелось спокойно, без спешки продумать номер. Припомнить, где что видела, и скомбинировать свое. Найти образ, композицию, костюм. С пустыми руками нельзя идти даже на предварительные переговоры. Нужен номер. И — настоящий, качественный. Это студентке позволят кое-как вертеть молоденькой задницей, а в ее возрасте даже на халтурке халтурить нельзя. Уровень, только уровень…
Два дня подряд Алевтина была занята в спектаклях, причем второй — на выезде, черт-те где, на клубной площадке, два часа автобусом в один конец. Клуб был большой, с колоннами, нестарый и на редкость неудобный: сцена мелкая, свет плохой, уборная из-за ремонта одна на всех. У Алевтины был выход во втором акте: героиня в зимнем парке мечтала о любви, и Алевтина, по режиссерскому замыслу, должна была в прозрачной тунике эту мечту танцевать.
Пьеса была глупая, но давала кассу. Впрочем, Алевтину ее эпизод вполне устраивал: во-первых, разрешалось делать что угодно, полная импровизация, во-вторых, весь выход занимал пять минут, можно было как бы между делом заскочить в театр, изобразить пылкую страсть и бежать дальше по своим делам. Но это в городе. А здесь? Приходилось чуть не весь день убивать на пятиминутный, в сущности, никому не нужный эпизод. К тому же в клубе, опять же из-за ремонта, было отключено отопление, на сцене еще и дуло, и если героиня грезила о любви в тулупчике, то Алевтине приходилось мечтать почти голяком. Одеться же было нельзя, режиссер всю сцену поставил как раз из-за этого контраста: закутанная в теплое героиня и ее легкая, воздушная, обнаженная мечта. Однажды вот так же на выезде Алевтина простудилась, и после несколько раз пробовала уговорить режиссера вывозить спектакль без танца. Но ничего не получалось, потому что он тут же принимался кричать, что она любит не искусство, а себя в искусстве, и прочую цитатную чушь.
Сегодня к тому же пришлось переодеваться при мужиках. Впрочем, это неудобство едва замечалось: они для нее были такие же мужики, как она для них баба, общее ремесло делало их друг для друга почти бесполыми. Но само убожество обстановки, тряская дорога и полупустой зал почему-то именно в этот раз показались ей особенно унизительными.
Уж лучше в кабаке выплясывать. По крайней мере не дует и платят по-человечески.
На холодной сцене Алевтина дала себе волю, и мечта героини в этот раз довольно сильно отдавала кафешантаном.