Лягушка
Шрифт:
– И от любви сойду с ума, - не разжимая губ, подсказала Дина, однако у нее получилось: "Иа-уи-оу-уа".
В первом ряду кто-то прямо-таки взвыл от хохота.
– И от любви сойду с ума, - послушно повторил Марат и продолжал каким-то бесцветным и механическим, словно говорящая игрушка, голосом, все так же теребя плащ, который в том месте стал уже черным от перешедшей с рук ваксы: - Последний раз, последний! Я плачу и казню, совсем как небо, которое карает, возлюбив. Она проснулась.
– Это ты, Отелло?
– тоненьким
– Ты перед сном молилась, Дездемона?!
– Это проговорили - нет, прокричали, провопили все зрители вместе с Маратом, а он затем прямыми, несгибающимися ногами шагнул к ложу и наклонился к Дездемоне.
Свежий запах свеженачищенных ботинок шибанул в нос Дине, и она, честное слово, совсем не собираясь этого делать - уж очень жалко выглядел сейчас Марат, - громко и со вкусом чихнула и лишь затем ответила:
– Да, дорогой мой.
И далее они могли бы с таким же успехом просто шевелить губами, потому что кругом стоял оглушительный и всесокрушающий грохот. Ребята хохотали, рыдали, всхлипывали и плакали от смеха, икали, ойкали, пищали и визжали, валялись на земле, дрыгали ногами, молотили по коленкам кулаками, тузили и толкали в восторге друг друга, а Света Савельева, вскочив на ноги, запрокинула голову к звездному небу и закричала от полноты чувств, словно влюбленный ишак:
– Иа-иа-иа!
Однако текст они говорили, хоть их и не было слышно. Дина видела по его губам, что он пропускает целые куски, несет полную отсебятину и вообще какую-то чепуху; он то отскакивал, то снова подбегал к ней, руки его то мельтешили, словно крылья ветряной мельницы, то он вцеплялся в простыню, которой была накрыта Дездемона-Дина, и начинал рвать и терзать ее, оставляя черные следы.
Наверное, со стороны это выглядело уморительно, потому что хохот не умолкал.
Почему он не убежал, не исчез? Наверное, он уже ничего не соображал, а двигался и говорил лишь по инерции. Хотя, может... может, он надеялся все же что-то изменить, исправить?.. Вряд ли. И вот...
– Дай помолиться, - беззвучно сказала она.
– Поздно чересчур, - ответил он так же беззвучно, и Дина увидела тянущиеся к ней дрожащие руки с растопыренными пальцами.
Сказать честно, она струхнула - такими жуткими были в этот миг у него глаза, безумными какими-то. Она отпрянула резким рывком, корыто, задрапированное занавеской, в котором она возлежала, покачнулось, накренившись набок, Дина судорожно ухватилась руками за его края, чувствуя, как вываливаются из-под него табуретки, и благополучно съехала на помост. Занавеска, разумеется, свалилась, и Дездемона в цинковом корыте предстала перед публикой.
Казалось, что смеяться больше, чем смеялись, было уже невозможно, однако это оказалось не так. Хохотали ребята, хохотали вожатые, директор лагеря, медсестра и кастелянша, и даже никогда не улыбающаяся библиотекарша смеялась, промокая платочком бегущие
– Ну, ребята! Ох, и артисты!.. Я хочу от имени всех зрителей поблагодарить юных артистов за прекрасную комическую сценку! Похлопаем, ребята!..
– Затем директор жестом дирижера прекратил шквал аплодисментов и продолжал: - Вы знаете, ребята, что изобразить смешно и правдиво плохого артиста очень трудно, для этого надо самому быть очень хорошим артистом! А у Марата и Дины это получилось прекрасно! Мы увидели двух бездарных артистов, разыгравших сцену из "Отелло", и это вышло по-настоящему комично! Похлопаем нашим артистам еще раз!
Дина снова застыла в поклоне, а те самые двое в масках затянули занавес с обеих сторон.
– Ты... ты... ты знаешь, кто ты?
– Лягушка, - сказала она торжествующе. Собственно, она имела этим в виду, вспомни, мол, дружок, о лягушке, - а получилось, будто она отвечает на вопрос, кто она.
"Лягушка так лягушка", - весело подумала Дина, отбрасывая портьеру и спрыгивая с помоста. И последнее, что она увидела, оглянувшись, было окаменевшее лицо Марата с прикушенной губой и светлыми дорожками от слез на черном лице.
В ожидании автобусов все собрались на спортивной площадке с сумками и чемоданами. "До следующего года", - подумала Дина с усмешкой, обводя глазами опустевший, какой-то разоренный, как это бывает в минуту отъезда, лагерь.
На лесной дороге появилась вереница автобусов.
Она хотела сесть в другой автобус, но так получилось, совершенно случайно, что они оказались в одном. И даже соседями - через проход. На Марата Дина не взглянула ни разу, но все время - прямо-таки кожей ощущала его присутствие. И что-то саднило и саднило внутри, точно в самом деле была у человека душа, и она сейчас болела. Но поскольку - и Дина прекрасно это знала - души как таковой ни у кого не было, то это, очевидно, побаливал желудок. Или сердце. Или печенка какая-то.
Как в прошлый раз, на площади у сквера собралась толпа родителей. Только тогда они провожали, а теперь, соответственно, встречали. И прошлый раз было жарко, а теперь моросил дождь.
Автобусы подъезжали один за другим.
Сразу началась толкучка. "Будто маленькие", - подумала брюзгливо Дина, глядя, как родители прыгают, машут руками, зовут своих чад и вообще ведут себя неприлично шумно.
Она уже увидела, что отца нет, а под черным отцовским зонтом ее ждут Римма и Лёка, - и у нее сразу испортилось настроение. Лёка радостно смотрела на нее снизу вверх, пошмыгивая носом и переступая ногами в блестящих ярко-красных резиновых сапогах.