Лягушки

Орлов Владимир Викторович

— Я-то тут при чём? — сказал Ковригин.

А вуаль уже прикрыла лицо Древесновой, готовой принять позу испанской танцовщицы с кастаньетами в правой руке и веером в левой. "Красавицы Кадикса замуж не хотят…"

— Уважаемая госпожа Древеснова, — наклонив голову, обратился к красавице Кадикса Острецов. — Позвольте лишить вас сувенира. Это просто тряпка. К форточке Александра Андреевича она не имеет никакого отношения. Служители, допустившие мусор у стен замка, будут наказаны.

Тряпка без всяких деликатностей была отобрана у Древесновой служителем, вытянувшимся в должностном

усердии поблизости, Острецов её не передал, а сунул в карман длиннополого осеннего пальто, серого в крапинку.

У Журинской пристани загудел теплоход.

— Ну, всё! — провозгласил Острецов. — Машины поданы, корабль ждёт.

— Вуали спрятались, — тихо пропел Пантюхов, — опали лютики, а с ними и аленькие цветы…

— Ковригин, — заявила Свиридова, — уважь женщину на прощанье, обними и расцелуй!

Впрочем, дожидаться действий Ковригина она не стала, сама шагнула к нему, обняла его, своими губами нашла его губы, и Ковригин ощутил, что она сейчас не играет, что Натали встрече с ним в Синежтуре рада и что она ему не противна…

— В Москве я тебя найду, — сказала Свиридова, уже усаживаясь на заднее сиденье "порше". — Есть о чём поговорить и что вспомнить. Ты мне дал правильный номер телефона?

— Правильный, правильный, — подтвердил Ковригин.

Когда автомобили покатили к пристани, Ковригин вспомнил, что номер-то он дал правильный, но того самого телефона, который был упрятан им под камнями у платформы "Речник" и наверняка давно разрядился. А если и не разрядился, то обитался в чьём-либо кармане, продавца яблок фермера Макара, например, или какого-нибудь другого хозяина, вполне возможно, поклонника актрисы Свиридовой, а то и просто бомжа.

Зачем надо было обманывать женщину, укорил себя Ковригин.

По рассеянности, ответил сам себе. И из опасений.

А коли и впрямь у неё возникнет нужда, она найдёт его без особых усилий.

Отчего-то Ковригину стало грустно.

Не о юности ли своей он загрустил, не о времени ли, когда он и вправду был способен по карнизам, по швам промазок между камнями одолеть стену ради романтического предприятия, не о влюблённости ли своей в выпускницу театрального училища?

Но лишь только Ковригин увидел, как в автобус для обслуги и гостей пятистепенных поднимается уныло-обескураженный Кардиганов-Амазонкин, все грусти его исчезли.

Всё же пробился в замок! Но зачем ему Синежтур и Журино? У самого ли него есть интерес к здешним местам и обстоятельствам, или кто-то держит его в своей затее инструментом?..

И кто это — кто-то? Не знакомая ли Ковригину…

Ковригину не дали додумать. Сильная рука втянула его в металлическую повозку, и Ковригин оказался рядом с Верой Алексеевной Антоновой на кожаном сиденье "мерседеса". Вместе с ним в машине направились в Синежтур Долли и Николай Макарович Белозёров.

— У вас воротник загнулся, — сказала Антонова и поправила Ковригину воротник.

Тепло приязни ощутил Ковригин после прикосновений рук Антоновой. "Черты лица у неё хорошие, — подумал Ковригин. — Крупные, сочные. И глаза добрые… И мне бы такую опекуншу…"

— О здравом смысле помните, — сказала Антонова, — мы вчера о нём

с вами говорили…

— Помню, — тихо сказал Ковригин.

Минут через сорок прикатили к Привокзальной площади.

— Ба! — обрадовался Ковригин. — А Каллипига здесь стоит, как и стояла!

— Какая ещё Каллипига? — удивилась Долли.

— Каллипига — прекраснозадая по-эллински, баба эта каменная имени площади. То есть наоборот. Из журинского собрания, из ниши приречной аркады.

— А куда ей деваться? Она стоит здесь по контракту, — строго сказал Белозёров. И тут же рассмеялся: — А мраморные обломки пунктам приёма пока без надобности!

Возник повод задать вопрос Николаю Макаровичу насчёт сверкания меди, но Ковригин посчитал: пожелает Белозёров рассказать о меди, расскажет.

— Нет, у нашей меди другое приключение, — мрачно заявил Белозёров, оценив собственную неловкость, — и оно пока не разгадано…

К гостинице Ковригина доставили ровно в тринадцать ноль-ноль.

— Надеюсь, ещё увидимся, — заворковала Долли, — а то ведь вы укатите в Москву, и оттуда мы вам будем казаться надоедливой мошкой…

— Ну, что вы, милая Долли! — искренне заявил Ковригин, — вы всегда останетесь мне приятны, и наше знакомство, не сомневаюсь, будет иметь продолжение.

Сгоряча он чуть было не пригласил компанию отужинать в ресторане "Лягушки", но сообразил, что до ужина он, возможно, исчезнет из Синежтура.

В гостиничном номере он схватил тетради с записками отца, но сейчас же засунул их в чемодан. Испугался. А вдруг и впрямь всё, что происходило с отцом в детстве, в Журине в частности, переместилось в его сознание и растворилось чувствами и физическими ощущениями в его натуре? Не хватало ещё ему такого подарка!

Надо было забыть о Журине и звонить в Москву. Нетерпелось сделать это в замке во время завтрака, но блокнот с номером Авторского агентства лежал в гостинице. И вот теперь Ковригин взволновался. А не посмеются ли сейчас на четвёртом этаже дома на Большой Бронной над жалким плагиатором? Или хуже того — над обнаглевшим самозванцем. Юлий Валентинович Блинов кого хочешь мог разжалобить (сирота пермская!), вызвать к себе творческое сострадание, а если же он принёсся на Бронную со всеми необходимыми бумагами, рукописями, свидетельством трудов и мук — авторучкой ("ею всё написано, вот смотрите"), а выслушивали его женщины, то дело можно было посчитать решенным. И далее, наверное, Блинов полетел к юристам, сочинять челобитную с требованием осудить клеветника и сыскать с него какой-нибудь миллион за моральный ущерб.

На Большой Бронной трубку взяла именно женщина. Зинаида Артёмовна Злобина. Ковригин назвал себя и принялся объяснять по какому поводу он звонит.

— А по вашему делу всё решено, — сказала Злобина, как почудилось Ковригину, устало или с раздражением.

— То есть как? — удивился Ковригин. — Я уверяю вас, рукопись Блинов мог предъявить только фальшивую, любой криминалист определит возраст бумаги…

А и сам ведь собирался исполнить рукопись "заново"…

— Какой криминалист? Какой возраст бумаги? Какой Блинов? — Злобина заговорила сердито. — Вы, собственно, кто?