Ляля, Наташа, Тома (сборник)

Муравьева Ирина Лазаревна

Когда она подошла к нему, вдруг задремавшему в неудобной позе, на лице ее не было и следа слез.

– Так, мой родной, – почти весело сказала она. – Лежи и отдыхай. Тебе нужно спать больше. А я поеду на рынок и в аптеку. Он там выписал лекарства, но в вашей аптеке их может не быть, так что я заеду в центральную.

«Морфий, наверное, – промелькнуло у него в голове. – Что он еще мог выписать?» Она опустилась на краешек его постели, и, взяв ее руку, он закрыл ею свое лицо. На руке не было обручального кольца.

– Иди, – прошептал он. – И возвращайся скорее.

Вот она и наступила наконец,

их жизнь. Никто не вмешивался в нее, никто не интересовался ими, они не прятались, не лгали. Не было ни обязанностей, ни скандалов, ни претензий. Даже обсуждать было нечего. Когда-то он убеждал самого себя, что нужно обдумать сложившуюся ситуацию и взвесить «за» и «против». Но случилось так, что и взвешивать было нечего. Их жизнь дождалась своего часа и пришла сама, с будничными подробностями и лекарствами, плотной опухолью, ранним снегом за окном, аптеками, нежностью. Ее рука все еще закрывала его лицо, знакомые пальцы поглаживали его лоб. Вдруг он притянул ее к себе и обеими задрожавшими ладонями провел по ее спине. Она мягко приникла к нему, и знакомая горячая тяжесть ее тела накрыла его. Прежняя жгучая радость, всегда наступавшая от ее прикосновений, вдруг вернулась, и, словно испугавшись, что она исчезнет, он сильно рванул молнию ее черного платья…

Блаженная, полная, сияющая опустошенность пришла так же, как приходила всегда. Так же, как всегда, крепкими согласными толчками пульсировали их слившиеся тела. Не открывая глаз, она осторожно поцеловала его в шею, потом в губы. Вдруг он подумал, что, может быть, у него плохо пахнет изо рта – за время болезни он не раз замечал этот запах, – и теперь хотел было отвернуться, но ее горячие целующие губы не отпустили его, и тогда, подчинившись привычной блаженной пустоте, он закрыл глаза и заснул.

Ночью начался приступ с судорогами и рвотой. Приехала «неотложка», сделали укол. Косматая врачиха нависла над ним морщинистым, похожим на подушку лицом.

– Давай-ка, дорогой, в больницу, а? – прохрипела она. – Давай-ка я бригаду вызову?

Над самым его лбом качнулась ее короткая, вытравленная перекисью прядь. Вдруг ему показалось, что это Люда, и он вздрогнул от неожиданности. Потом неожиданность сменилась благодарностью. «Вспомнила все-таки!» – мелькнуло у него в голове, и, напрягая зрение, он стал всматриваться в это нависшее над ним лицо. Без сомнения, это была Люда, ее карие измученные глаза с редкими ресницами и остатками зеленоватой косметики на веках. Похоже, что она недавно плакала.

– Лю, – сказал он с усилием, чувствуя, что душа переворачивается от жалости к ней и невозможности что-либо исправить. – Я рад… Подожди, Лю…

Но Люда уже отдалялась от него и плыла вверх, а вместо нее в красноватом тумане появился его письменный стол с головой античного философа, и сидящая за ним косматая врачиха начала быстро записывать что-то, завесившись выпавшими из-под белого колпака прядями. Он кашлянул, чтобы привлечь ее внимание и убедиться, что она и в самом деле не Люда, но, не отрываясь от своих листков, врачиха тревожно взглянула на него и опять принялась за писание. Тогда он перевел глаза на дверь и зажмурился от ужаса. В комнату входили забинтованные солдаты на костылях, и первый из них, очень

похожий на его деда, прижимал к себе плачущую кудрявую девочку, которую он, конечно, когда-то видел, но кто она, не мог вспомнить. Девочка отталкивала от себя морщинистого солдата маленькими пальчиками, и, вглядевшись в эти пальчики, он узнал ее.

Резкая боль в груди мешала двигаться, но что-то нужно было сделать, хотя бы найти Люду.

– Люда! – закричал он. – Да где же ты?

Солдат, похожий на деда, погрозил ему пальцем и сморщился, словно тоже собираясь заплакать.

– Люда-а-а! Скорее! Это ведь Марина! Где ты, Люда? Посмотри, что здесь происходит!

Боль становилась все сильнее и сильнее, девочка, пытаясь вырваться, сипела и захлебывалась, и тогда он рывком оторвался от подушки, желая встать с постели, протянул руки, и боль тут же прекратилась. Он провалился в мягкую, жаркую темноту. Сильно запахло эфиром. Чужие голоса переговаривались над его телом, с которого почему-то стянули одеяло.

– Можем не довезти, – хрипло сказал женский голос. – Сердце еле работает…

– Довезти-то довезем, – перебил мужской. – Но как его по лестнице-то спустить? Восьмой этаж…

«А, – вдруг отчетливо подумал он. – Это ведь про меня. Это ведь я умираю…» И тут же чьи-то теплые руки обхватили его голову и одновременно натянули на него одеяло.

– Я вас прошу, – услышал он. – Оставьте… Не надо.

Он с трудом разлепил склеившиеся веки. Она на коленях стояла у кровати, обнимая и гладя его голову, и, казалось, собою защищала его от двух санитаров и косматой врачихи, уже приготовивших носилки.

– Не надо меня никуда увозить, – вдруг простонал он. – Мне уже лучше. Не надо.

– Ну, если что, – с облегчением согласилась врачиха, – тогда снова вызывайте, мы заберем. А то что же зря только мучить. Он тряску не выдержит. А укол вроде помог, он сейчас спать будет.

Трое в халатах ушли, унесли носилки. Она убрала таз со рвотой, вытерла его лицо влажным горячим полотенцем. Стуча зубами о край чашки, он с трудом отпил несколько глотков воды.

– Тебе ведь легче? Правда, легче? – умоляюще прошептала она. – Спи, мой дорогой, мой милый. Тебе ведь легче.

Он спокойно проспал остаток ночи и почти весь следующий день. Видно, это их жизнь все еще боролась за его жадную плоть, за его неуверенную душу, не отпускала, цеплялась, просила.

Проснувшись, он почувствовал себя бодрее. Она принесла ему в постель чашку горячего крепкого бульона.

– Может, я встану, а? – нерешительно сказал он.

Все лицо ее осветилось.

– Дай-ка мне руку.

Он приподнялся, спустил ноги с кровати. Комната покачнулась, но, не выпуская ее руки, он сделал один шаг, потом еще один.

– Ну, вот, – прошептал удовлетворенно. – Видишь? А ты говорила…

В глазах ее появились слезы, и, нахмурившись, он вытер их краем своей высохшей желтой ладони. Весь этот день прошел спокойно. Он дремал, просыпался, опять проваливался. Выпил еще чашку бульона. Вечером она, как ребенка, вымыла его в ванне. Блаженно расслабившись, он лежал по горло в теплой воде, а она осторожно терла намыленной губкой его голову.

– Мне бы еще уточку резиновую сюда, – сказал он, целуя ее пальцы. – Уточку или зайца.