Ляпко: «Мои аппликаторы – здоровье без лекарств»

Савицкая Светлана

Его лицо от раздражения краснеет. На скулах играют желваки.

«Мне жаль, – писал Иван Сергеевич Тургенев уже в конце своей творческой жизни, – самого себя, других, всех людей, зверей и птиц… всего живущего. Мне жаль детей, стариков, несчастных и счастливых… счастливых более чем несчастных. Мне жаль победоносных, торжествующих, великих художников, мыслителей, поэтов… Мне жаль убийц и их жертвы, безобразия и красоты, притесненных и притеснителей. Уж лучше бы я завидовал… право! Да я и завидую – камням».

Что я чувствую под монотонный плеск моющейся посуды? Тургеневскую

всеохватывающую жалость? Нет. Это не жалость. Благоговение от того, что рядом курит великий артист? Тоже нет. До этого момента я знала, что где-то там, в параллельном мире, есть Караченцов и играет он хорошо. Но я ни разу не была на его спектаклях. И к фанаткам не относилась. Что же заставляет меня не уйти, не обидеться на его резкий выпад по отношению к доктору? Наверное, вот это вот самое чувство превращения бабочки из кокона. Это любовь. Любовь не тогда, а теперь. К утратившему силу творцу. Не острая и не жгучая, а нежная материнская, всеохватывающая. Она и сочувствие, и соучастие. И сорадость любым маленьким победам и подвигам. Единственное желание – просто обнять его, хотя бы мысленно, и забрать боль, страдания – как у малого ребенка. Чтобы их не было вовсе. Как это сделать? Я даже не смею посмотреть на него, чтобы он не принял мою любовь за жалость или за желание погреться от угасающего света искалеченной судьбою звезды.

Его восприятие меня, оказавшейся в глупом положении на кухне, вполне адекватно. Возможно, мои мысли прозрачны для него теперь, поскольку тут же чуть ли не экстрасенсорно считываются, и острый взгляд, сканируя меня, смягчается. Успокаивается. А потом Николай и вообще уходит обратно в свою комнату, шлепая тапочками по паркету, где его тезка доктор продолжает объяснять Людмиле, как сделать все возможное для пользы выздоровления.

Через некоторое время Людмила делает небольшую экскурсию по дому.

– У вас выходили какие-то книги? – спрашиваю я, разглядывая портреты.

– О да. Первая книга была написана еще самим Колей «Авось». И он ее правил. Она вышла в издательстве «Вагриус» достаточно большим тиражом. Он пишет в ней об учителях, друзьях и коллегах, о людях, с которыми сводила жизнь, о семье. Но главная тема – творчество. Он пишет о «Ленкоме», о театре и съемке фильмов, о студиях звукозаписи. Работа над книгой была прервана 28 февраля 2005 года, когда он попал в автокатастрофу. Но вернулся благодаря врачам и всем нам, я рассказываю в конце, как мы сражались за Караченцова. А после я переиздала эту книгу с названием «Корабль плывет». Мы смогли также выпустить антологию песен. Это полностью о его творчестве за 40 лет. Очень красивое подарочное издание, где на дисках все его песни, с фотографиями из фильмов и спектаклей и концертов…

– Ваша жизнь, она…

– Мы стараемся бывать на всех премьерах. Вот недавно в Мариинку ездили в Питер. И московские премьеры не пропускаем. Коле очень нравится выходить в свет.

– Вы – счастливая женщина! – говорю я искренне. – У вас все-все получится!

Актриса удивленно вскидывает брови.

Мы боимся просить автограф, а вдруг этим невольно вызовем очередной взрыв гнева. Еще мы не знаем, может ли Николай писать, читать, а спросить неудобно… Людмила осторожно просит его подписать мне антологию:

– Светочке! Мы подпишем Светочке?

Он охотно кивает. И ровным,

вполне нормальным твердым почерком старательно выводит: «Светлана! Удачи! Ваш Н. Караченцов!»

Не скрою. Я несколько удивлена и до глубины души благодарна.

– А теперь Николаю Григорьевичу?

И снова противодействие.

Но с Людмилой спорить не так-то просто. Все это напоминает какой-то бой. Бой за возвращение утраченной дипломатии или жизненной позиции. Немного усилий, и Николай, утвердительно качнув головой, подписывает книги и доктору.

Мы уже собираемся уходить. Николай Григорьевич оставляет в подарок свои колючие изобретения. Людмила с Николаем так хорошо сидят вместе, что я не удерживаюсь и осторожно спрашиваю:

– А можно вас сфотографировать?

– Конечно, можно! – доброжелательно подхватывает она, и Николай опускает сигарету, чтобы она не вошла в кадр.

И я наглею до предела:

– А улыбнуться?

Тут Караченцов совершает еще один подвиг, лично для меня. Его глаза остаются по-прежнему безучастными, поскольку мимика лица еще повреждена стрессом недавней катастрофы. Но неожиданно одна половинка губ мило и с готовностью улыбается.

Я потрясена. Стараюсь не запороть единственный шанс сделать фото. И оно получается.

Николай, видимо, очень устает от визита и шлепает обратно в комнату отдыха.

Людмила же еще некоторое время церемонно провожает нас в окружении свиты – кота и собаки – под приветливое щебетание птиц. Она сетует на то, что вот уже полгода никак не может попасть в клинику Дикуля. Я с готовностью даю ей мобильный телефон Валентина Ивановича.

…Бог испытывает, кого любит. И я весь обратный путь молюсь вслух:

– Дай Бог Николаю и Людмиле сил! Дай Бог сил, чтобы подняться! Выйти с победой из этого испытания. Все остальное у них есть – и вера, и надежда, и любовь. И главное – талант! Не сдавайтесь, ребята! Только не сдавайтесь! Я так хочу, чтобы вы снова оказались на сцене в одном спектакле или на съемочной площадке в одном фильме и у сказки был хороший конец!

Николай Григорьевич, скорее всего, думает о том же, потому что, когда мы подходим к машине, где ждут нас спутники, произносит:

– Дай Бог. Дай Бог!

Спустя некоторое время я узнаю от Людмилы, что она добросовестно делает каждый день массаж рук и ног своему супругу игольчатым валиком. Да и Дикуль встретил их по-дружески. Теперь они ездят в его центр довольно часто и активно занимаются. Валентин Иванович даже подарил Караченцову специальный матрац.

А Ляпко уже там, в Украине, связывается с докторами на предмет дальнейшей реабилитации артиста.

Этот случай тогда показал мне новую сторону в многогранной личности Николая Григорьевича. Я увидела воочию, насколько сложно иногда бывает общение с травмированными людьми. Осторожность. Терпение. Настойчивость. Доброжелательность. Любовь… (или все-таки жалость?) Все это ему присуще, кроме тех качеств, которые я уже узнала. И ясно одно – им руководит не триумфальное шествие удачливого доктора, а ежечасная титаническая работа над, для, вопреки и во имя…