Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»
Шрифт:
И я подумала в ужасе. И мне итти за нею следом? Под власть темных, как ночь, партийных орангутангов. Нет, надо иметь в руках дело, от зверья независимое совершенно.– И Тоня завершила с горчинкой в голосе: – Вот и двинулась… в химию.
Люба почувствовала, Тоне можно довериться полностью.
– Тоня, можно вас подозвать к себе, на минутку? – Тоня с готовностью садится у моей провонявшей хлоркой постели. – Дело небольшое, но хлопотное. Пальцы у вас в черниле, вполне музыкальные, а вот ручка и бумага есть?
Тоня записывает своими
– Отдайте матери, когда она придет, – объясняю я. – Пусть звонит нашим друзьям, что бы они меня отсюда забрали. На всякий случай, надо бы попросить еще Каргина, Семенова, Несмеянова…
– Девочки, у нее жар, – Сбрасывает ноги со своей кровати Галя Лысенко-Птаха.– Это же все академики, шишки с мировым именем! – Она движется ко мне мелкими неуверенными шажками, хлопая своими длинными ресницами. О таких ресницах любая женщина мечтает. Талантливая, наверное, девочка. Ей, похоже, и восемнадцати нет, а она уже на третьем курсе…
– Люба, да ведь Семенов, Несмеянов… это все надзвездные величины.
– Правильно, поэтому они и могут помочь. Семенова я хорошо знаю, мы с его внуком друзья. Каргин прекрасно относится к моему брату, они вместе работают.
– Постой, значит у тебя брат на химфаке? – И снова похлопала удивленно ресничками. – Тоже Рябов?
– Нет, я Рябова по мужу. Платэ знаешь?
– Платэ? – ахает она. – Конечно! Платэ старший – отличный дядька, а младший…
– Оба они отличные, – обрываю я ее. – У меня мать Платэ, понятно?
– Да как же ты сюда попала? Не может быть… Послушай, а твой шеф знал о твоей родне?
– Понятия не имел.
– Он тебе что-нибудь про этот твой … меркаптан говорил?
– Ты с ума сошла! Я чуть с ума не тронулась от этой расписки, которую ко мне белыми нитками привязывали… Хамье эти военные.
– Хамы – не хамы, только ты потише, а то никакие академики не помогут. Да она же своя, объясните вы ей. – Галя оборачивается к соседкам.– Не очень ты с этими эскулапами цвета хаки задирайся. Видала, как в морду бьют?
– Плевать я на них хотела! Пусть только хамье попробует… У меня муж всю родню на ноги подымет. Рябовы –это целая военная династия.
Молчаливая соседка постарше, выдававшая свое присутствие только тяжелым, слегка посвистывающим дыханием, с трудом привстает, опираясь локтем на подушку: – Эх, девочка… Это еще смотря какая династия. Мой-то войну прошел, ордена, руки золотые, в стройбатах первым человеком был, в запас пускать не хотели, а звание так и не дали, так и помер старшиной. Родня бы и рада помочь, да где уж там…
Слушая ее свистящее дыхание, я приблизилась к иному, совсем незнакомому мне мир, где нет академиков и генералов, и почувствовала себя белой вороной.
– А кто ж твои ходатаи? – Женщина пытается откашляться. Боже, какая же она худоба! Кажется, на ней совсем нет мяса – одни острые кости, обтянутые кожей цвета
Я молчу. Напрасно затеяла этот разговор.
– Да ты что? Застеснялась что ли? Или обиделась? Да какая бы ни была родня, только ты вместе с нами маешься. Не бойся, девочка, как своим можешь рассказать…
– Свекр был адмирал. Родной брат мужа – командир подводной лодки. Еще один Рябов – крупный ученый – ракетчик, другой – летчик – испытатель, герой, о нем все газеты писали. По материнской линии мужа все тоже в больших чинах. Ее двоюродная сестра – прокурор, ее муж – полковник КГБ. Этих я хорошо знаю, а всех не вспомнишь, большие семьи.
– Так чего же они тебя – и чуть громче – ИСПОЛЬЗОВАЛИ? – Ее глаза смотрят на меня в упор, излучая спокойную уверенность.
– То-есть как это ИСПОЛЬЗОВАЛИ?
– Как подопытного кролика. Или мышку какую, – она тяжело вздыхает и бессильно откидывается на подушку.
Что-то сжимается у меня в груди и к горлу подкатывается отвратительная тошнота, прежде, чем я успеваю возразить.
– Пойми, милая, – голос, полный участия, звучит тише, – раз начальник тебя не предупредил, что вещество твое вредное, опасное для твоей жизни, значит, ему так надо было. Мы тут все такие, как и ты, – и громче, похоже, из последних сил, – НЕПРЕДУПРЕЖДЕННЫЕ…
Свет расплывается перед глазами, и вместе с кроватью я падаю куда-то в темноту. Меня обвалакивает сырая отвратительно липкая ночь, и я слышу женские голоса как будто из глубокого колодца. Я уже захлебываясь в этой вязкой тине несчатья без дна, но кровать медленно подымается, возвращаясь в прежнюю палату.
– Девочки, мне все ясно, – Галя Лысенко-Птаха беспомощно разводит руками. –Хотите верьте – хотите нет. У нас на курсе две Рябовых. Ее перепутали. Честное слово, перепутали!
«Так это ошибка! – впервые закрадывается под сердце неясное еще подозрение. – Ошибка! – Надежда и отчаяние разрывают меня на части, но я еще не догадываюсь, что убивать должны были другую Рябову, что не я, а она должна была корчится от боли на этой койке.
– То-есть как перепутали! – почти оскорбленно кричу я.
– Тише, пожалуйста! В наше предгробовое отделение такие важные птицы, как ты, не попадают, – убеждает Галя. –Я родом с Заволжья, у меня дома даже не знают, что я в больнице. Тоня – единственая москвичка, но старики ее померли, сама, вроде, разводка…, никого близких нет
– Да какое все это имеет значение? Москвичка или нет, какая разница? Меня не лечат, хоть на стенку лезь…
– ТУТ НИКОГО НЕ ЛЕЧАТ, ты что, еще не поняла?! Только ты с этими дохтурами в хаки поосторожней. Похоже, им неизвестно, что ты другая Рябова. А ту я хорошо знаю, в общежитии вместе живем. Она с Урала, мать недавно умерла, отец запил… Скромная она, тихая, лишнего слова не скажет. Безответная, потому и приговорили ее к заячьей смерти… Это тебя отсюда вытащат, если спохватятся. А ей бы точненько – конец…