Любанька
Шрифт:
– Слыхал...
– Слыхал, да не все. Пацана вчера родила... Дал матери трешку - велел отнести чего-нибудь. Хрен с ней!
– Владимир великодушно махнул рукой, признался: - Обидно - променяла-то на кого! Хоть бы мужик был - так, полоумок какой-то в очках. А дочку вот - не отдают, такую их!..
Говорил он, пересыпая матерном. Сергей Иванович морщился и опять не стерпел:
– Ну что ты все хорошие слова в дерьме вывалял - тьфу! И что тебе дочку отдавать, когда ты пьешь да лаешься?
– Иди ты!..
– снова ругнулся Владимир, поднимаясь; из-под набрякших век синие, как у Любаньки,
– Все ведь учат! Чужую беду - руками разведу. Правда что!..
Шел он покачиваясь, модные брюки его были мяты, с каким-то неопрятным пятпом на самом видном месте; вблизи, чудилось, от него все еще исходил муторный запах перегара, и все-таки Сергей Иванович смотрел ему вслед с невольной завистью. Шалопут - и такую дочку заимел!..
Занявшая столько внимания и мыслей Сергея Ивановича Любанька вернулась к вечеру - возбужденная, вся какая-то взъерошенная, с капельками пота на носу.
– Сергей Иванович, а у меня маленький братик народился!
Объявлено это было так важно, словно маленький братик появился по ее желанию и настоянию; смутно от чего-то оберегая ее, Сергей Иванович затаенно вздохнул.
"Эх, глупышка, глупышка! Еще неизвестно, будет ли тебе лучше от того, что появился этот братик..."
– Пришли в роддом, а там - народу!
– торопясь, выкладывала девочка. Бабаня купила винограду, а мама его назад прислала. Пишет, чтоб я съела, у ней все есть.
Стали уходить, а тут отец пришел - который неродной.
Тоже всего принес...
– Хороший он?
– спросил Сергей Иванович, сам еще не понимая, зачем это ему нужно знать.
– А у меня и бабушки две, - ответила Любанька.
– Только другую я никогда не видела. Она старенькая.
Живет в деревне, и ее не берут. Неродной отец говорит:
и так тесно.
Круглые, в темных ресничках глаза Любаньки смотрели так ясно, что Сергей Иванович, не выдержав, отвернулся, себя же и обругав. Что ж он хотел услышать: что в новой семье девочке лучше, что она привязалась к приемному отцу и можно быть спокойным за нее? Вранье все это!
– хмурясь, отвечал он сам себе. Какой настоящий отец ни забулдыга - отец он, как не бывает и второй матери. Ни Владимира, по дурости своей попавшего в тюрьму, ни тем более бывшей жены его, которую никогда не видел, Сергей Иванович не жалел - сами большие, пускай сами и разбираются, расхлебывают. Паскудство, что во все это безвинно малышка втянута; ей ласка, внимание нужны, а ее перекидывают из одной семьи в другую - как вон мячик...
Утром Любанька встретила Сергея Ивановича сомнениями.
– Я все думаю, думаю, - говорила она, прижав указательный палец к щеке, - родной мне братик или нет?
Девчонки говорят - неродной. Но мама-то моя - родная.
Как тогда? А папе моему братик совсем чужой, да?
Крякнув, Сергей Иванович протянул ей плитку шоколада - в этот раз подарок только продлил ее раздумья.
– Сергей Иванович, а почему вы мне шоколадки носите? Я же вам неродная.
Девочка смотрела пытливо и требовательно. Сергей Иванович смешался.
– Ты это... Ты не думай, играй. Если разобраться, все люди друг дружке - родня. Не чужие... А мы с тобой подружились к тому же. Верно?
Чем-то его ответ удовлетворил Любаньку,
Владимир, отец Любы, уехал; к матери в роддом ее больше не водили девочка стала спокойней, ровнее, и странно, что спокойнее стало и Сергею Ивановичу. Еще не до конца поняв, он чувствовал, что дни эти - лучшие, пожалуй, во всей его не такой уж коротенькой жилни. Хотя на жизнь он не только не жаловался, но считал себя удачливым и счастливым. Трудовое детство в большой и дружной семье, светлое уже одним тем, что оно детство; ранняя женитьба - по сердечному, ничем не омраченному влечению; фронтовые годы - с одним, бесследно избытым ранениям и двумя наградами за разведку, наконец - уважение в коллективе и четвертый год неснимаемый с заводской Доски почета портрет, на котором он, правда, выглядит еще нелюдимее, чем в действительности. Негаданная дружба с этой крохой, каждое утро приветствующей его тоненьким голоском, - это плюс ко всему, и плюс, оказывается, увесистый, хотя недавно еще был уверен, что ничего к тому, что есть, больше и ненадобно.
О том, что детей у них не будет, Сергей Иванович с женой узнали давно, до войны еще, - тогда, в молодости, это не огорчало, его, по крайней мере. Когда он вернулся с фронта, жена - рослая, крепкая, налитая истосковавшейся силой - однажды сказала:
– Давай возьмем ребеночка на воспитание. Загадала: вернешься живой возьмем.
Уверовав в себя после случайной и единственной связи в госпитале, связи, не обременившей ни сердца, ни разума, он беспечно засмеялся:
– Погоди маленько.
Детей, однако, не было; Сергей Иванович упрямился, жена, затаившись, молчала. Она начала похварывать, желтеть, долго лечилась, а когда оправилась, незаметно както вдруг превратилась из молодой цветущей женщины в пожилую, какой одинаково можно дать и сорок и все пятьдесят. Мысль о детях приходила все реже, во многих отношениях жить вдвоем было удобнее, спокойнее, и только раз, перехватив тоскливый взгляд жены, он упрекнул:
– Чего ж терялась - пока меня эти годы не было?
Глядишь, кто-нибудь и был бы. Хоть наполовину, да свой.
Жена поплакала, отказалась идти вечером в кино, на том и кончилось. Время было упущено; дом их, как ему казалось, и так был полной чашей, пока вот сам же не обнаружил, что чаша-то с трещиной.
– Мой папа накупил мне всего!
– хвасталась после отъезда отца Любанька и потешно перечисляла: - Пальто - раз, туфельки - два, комбинацию гарнитур называется - три! И еще купальник. Сергей Иванович, вы только посмотрите - ни у кого такого нет!
Задрав сарафан, она показала серебристо-чешуйчатый купальник, плотно облегавший ее худенькое тело. Сергей Иванович похвалил, и опять в душе засочилась горечь.