Любава
Шрифт:
— На бога надейся, да сам не плошай,— нахмурилась Пелагея Ильинична,— он помогает, когда мужик в доме, а когда нет никого, так и бога не дозовешься.
— Плохо зовешь, значит,— Гараська присел рядом, попыхивая самокруткой в короткие пшеничные усы. От махорочного дыма, от всей ладной и крепкой Гараськиной фигуры пахнуло на Пелагею Ильиничну до боли знакомым, славным мужицким духом. Вот так- то и Сам присядет рядышком, смолит в потолок и помалкивает. А сердце-то и заходится от великой бабьей радости, от надежной силушки, на которую каждый
— Что воз-то развалила? — покосился на нее Гараська пустым бельмом левого глаза, и она вспомнила, как еще в детстве дразнила его за этот глаз бельмаком, и как уже в девках лупанула его этим словом, когда не стало прохода на вечерках.
— Не потянула Карюха, вот и развалила.
— Так меньше наваливать надо, а то наперла по самые уши.
— Сама знаю, что меньше. Хотела одной ходкой обойтись. Ну ладно, — поднялась Пелагея Ильинична,— посторонись, а то мы тут до вечера прокукуем.
Пелагея Ильинична взялась за вагу и со зла, что стоит Гараська и молча наблюдает за нею, махом вывернула самую здоровую комелину. Но когда поддела вершинку на прицепные сани, комель тяжело ухнул обратно в снег.
— Паразит,— не выдержала Пелагея Ильинична,— чтоб тебе пусто было.— И чуть не расплакалась снова, но сдержалась при Гараське, не хотела свою слабость при нем выказывать.
— Так и рожать не будешь,— усмехнулся Гараська, втаптывая катанком окурок в снег.
— А я вроде бы и не собиралась,— глянула она в единственный Гараськин глаз и сердито двинулась опять к комельку.
— Погодь,— Гараська быстро скинул полушубок и встал к комлям,— заходи к
вершинкам, а то и впрямь живота лишишься.
Через полчаса воз был загружен и увязан веревками.
— Ну, спасибо тебе, Гарасий Васильевич,— поблагодарила Пелагея Ильинична,— теперь я и с банькой управиться поспею.
— Среди недели-то? — Гараська уже влез в полушубок и опять усмешливо смотрел на нее.
— Да Митька худо кашляет. Напарить хочу его.
— В таком разе жди и меня на парок,— Гараська умостился в кошеве и сдерживал мерина, остывшего на морозе.
— Приходи,— засмеялась Пелагея Ильинична,— я тебя кипятком враз-то и обогрею.— На том и разъехались...
Пока топилась баня, Пелагея Ильинична выворачивала навоз из стайки. Митька вертелся рядом, помогал матери, довольнехонький, что она сегодня с обеда дома осталась. Хотела Пелагея Ильинична его в избу загнать, да где там, такую слезу Митька пустил, что хоть в подол собирай. С февраля Митьке пошел четвертый годок и как-то заметно, на глазах потянулся он в рост. И Пелагея Ильинична была рада-радехонька, что не поддалась летом на уговоры, не сдала корову и теперь было чем Митькин рост поддержать. А уж досталась ей в эту зиму коровенка, слов нет: по ночам полянки обкашивала, при луне, и на ней же, на коровенке, сено в огород свезла. Спасибо, Самсониха помогла, стожок вместе завели и завершили.
До картошки в этот день у нее руки так и не дошли. Пока она вычистила
— Ну, Дмитрий, пошли теперь париться,— сказала она сыну, собирая белье на стирку.
— А папка парился? — нахмурил белесые бровки Митька.
— Парился. Митя, парился. Да еще как, нам с тобой не чета.
— А братка?
— И братка парился.
— А городской братка тоже парился?
Вздохнула Пелагея Ильинична, погладила Митьку по голове и грустно сказала:
— И он парился, Митя. Мужики завсегда парятся, и ты ведь у меня мужик?
— Мужик,— подумав, твердо ответил Митька.— Я большой вырасту.
— Вот и хорошо. Будешь меня на лодке катать да песни распевать.
Управившись с Митькой и уложив его спать, Пелагея Ильинична и сама взялась попариться. Поддав парку, забралась на полок и вольно легла, чувствуя, как проникает тепло до самых косточек. Подслеповато светился в оконце каганец, потрескивали остывающие камни, и не заметила Пелагея Ильинична, как сморило ее, увело в сон. А когда открыла глаза, обомлела. Стоял над ней Гараська в чем мать родила и по-давешнему, как в лесу, усмехался. Может, думал, что и здесь он нужен, что и здесь она от его помощи не откажется.
— Не жалко парку, Пелагея? — спросил Гараська шепотом и потянулся к ней.
Опомнилась Пелагея Ильинична, вскочить хотела, но Гараська проворней оказался: придавил ее к полку и рукой по груди шарит, а что там шарить, когда все на виду. Ну, а потом просто было, двинула она его по мужскому месту, и скатился Гараська с полка, застонал, что тебе зверь какой-нибудь. Схватила Пелагея Ильинична чугунок с кипятком и окатила бы, да выскочил Гараська в предбанник. Потом уже и смех разобрал, когда он
одежку свою выпрашивал. А и дура была, что отдала, пусть бы голяком домой
топал да объяснил там, из каких таких гостей он вернулся.
А на другой-то день и накатилась беда на Пелагею Ильиничну с Митькой — пришла похоронка на Самого. Ох, век бы не помнить той минуты, когда принимала эту похоронку и уже по лицу почтаря знала, что за весточку он принес ей сегодня. Не знала только — который...
Хлопнула калитка на улице, и Пелагея Ильинична вздрогнула, очнулась от дум своих, прислушалась и узнала быстрые Любавины шаги.
Любава вошла, раскрасневшаяся с мороза, белый заячий платочек на бок сбит, темная челочка на правую бровь высыпала. Круглое личико ее, все больше печалью обозначенное, теперь радостью светилось, а от ладной фигурки — в самом соку девка-то — так и веяло силой и статью русской, так что Пелагея Ильинична и залюбовалась невольно невесткой.
— Ты, дева, аль с новостями хорошими? — полюбопытствовала Пелагея Ильинична.
— Да как вам сказать, Пелагея Ильинична? — замялась Любава, скидывая шубейку и валенки.