Любимая и потерянная
Шрифт:
Но они все не могли успокоиться. Они говорили о непостижимой внезапности, с которой загорается ярость толпы, о попытке Уэгстаффа заставить играть музыкантов, о том, какой мерзавец Мэлон. И вскоре они вспоминали фантастическое побоище в ночном клубе так, словно все это случилось где-то очень далеко, а они были лишь случайными свидетелями, и девушка, из-за которой произошел скандал, совсем не та, что тут лежит, и он не тот, кто так отчаянно к ней пробивался. Здесь, в этой комнате, они были невредимы, им ничто не угрожало,
— Я слышала, как вы кричали, — сказала Пегги. — Я ваш голос сразу узнала.
— А мне казалось, вы меня не слышите.
— Слышала, — повторила она и задумчиво кивнула. — Как странно все же. С самого начала нашего знакомства я знала, что в момент отчаяния и одиночества услышу ваш голос, зовущий меня.
— Да, это странно, — согласился он.
Он расхаживал взад и вперед по комнате и чувствовал себя таким счастливым.
— Эти вопли, ругань… откуда в этих людях столько ярости… взбесились, будто одержимые. И эти ужасные лица… какие-то нелюди, демоны из кошмарного сна.
— Да, это было страшно, Пегги.
— И среди этого кошмара ваш голос. Человеческий голос. Я понимала все, даже не различая слов. Мне и не нужно было их слышать… только ваш голос.
— Ну вот, — сказал он, улыбнувшись, — теперь вы сможете слушать его сколько душе угодно.
— Да, да, конечно, — подхватила она. — И все опять вернулось на свои места. Все так привычно, спокойно, так славно. Постойте-ка, у вас в ботинках хлюпает. Вы, наверно, промочили ноги.
— Я оступился и попал в сугроб. Мои галоши в ночном клубе.
— Так снимите ботинки и поставьте их на батарею.
— Это мысль. — Он сел, стащил ботинки с ног и поставил их сушиться на горячий радиатор. — А сейчас я сварю кофе, — предложил он.
Он расхаживал в одних носках по комнате, а Пегги, свернувшись калачиком, следила за ним глазами. Возле плиты он обернулся и, усмехаясь, спросил, видела ли она Фоли за стойкой бара.
— Да, — ответила она. — А вот скажите: отчего это из зала убегали только белые женщины, а негритянки остались?
— Наверно, чувствовали, что они у себя дома, — ответил он.
Вот и опять они заговорили о кафе, но и на этот раз лишь для того, чтобы подбодрить и успокоить друг друга.
— Джим, у вас и брюки, и пиджак в пыли, — вдруг заметила она.
Он в самом деле выпачкался, когда его повалили во время драки на пол. Пегги вскочила, достала из шкафа метелочку и, велев Макэлпину стоять не шевелясь, стала чистить его костюм. Она с усердием взялась за дело: сперва сосредоточенно разглядывала каждое пятно, потом терла, не жалея сил. Казалось, ей очень важно прежде, чем сесть с ним за кофе, до блеска вычистить его, уничтожить все следы, оставшиеся от ночного клуба.
— Стойте тут, не двигайтесь, — распорядилась Пегги и, сбегав в ванную, вернулась, неся миску с водой. Она намочила тряпочку и обтерла ему лицо с таким
— Ну вот. Теперь и кофе можно выпить. М-м… какой чудесный запах, такой уютный, добрый… правда?
Когда они допили кофе и Макэлпин ставил на стол чашки, Пегги откинулась на подушку и остановила задумчивый взгляд на рисунке, где Джим изобразил ее в комбинезоне фабричной работницы.
— Помните, когда вы это нарисовали? — спросила она.
— Помню.
— Дайте мне его, пожалуйста, сюда.
— Зачем? — спросил он, подавая ей рисунок.
Пегги не ответила и, держа листок перед глазами на расстоянии вытянутой руки, разглядывала его с иронической усмешкой.
— Пегги-обжимщица, — сказала она. — Я вкалываю на фабрике. И это так же несуразно, как все остальное. Ну вот, мне кажется, что и на этом поставлен крест.
Она глядела ему в лицо пристально, пытливо, чувствуя себя униженной, но зная, что его любовь по-прежнему верна и неизменна.
— Подойдите сюда, Джим, — сказала она и, протягивая к нему руку, выпустила листок. Тот выпорхнул и опустился на пол, наполовину скрывшись под кроватью. Когда Макэлпин наклонился, чтобы поднять рисунок, Пегги обвила его обеими руками, притянула поближе и крепко прижала к себе. Они лежали, обнявшись. Долго-долго лежали, тесно прильнув друг к другу и почти не шевелясь, и было так тихо, что сделались слышны незаметные обычно звуки. Они уединились в мире этих тихих звуков и громкого биения своих сердец, и им было тепло и хорошо. За окном начиналась капель. Кто-то, насвистывая, прошел по улице, радуясь теплой погоде.
Потеплело и в комнате. Где-то по соседству заливался плачем ребенок, потом залаяла собака, потом еще одна… Ребенок наконец умолк, и лишь одна из собак все не могла угомониться. Кто-то отпер парадную дверь, наверху раздавались шаги.
— Миссис Агню сегодня что-то поздно возвратилась, — шепотом сказала Пегги.
Он не отпускал ее, он знал, как хочется ей почувствовать себя необходимой и, утешившись, пригревшись в его объятиях, поверить, что она может, принадлежа кому-то, остаться такой, как была. Ему хотелось сделать так, чтобы ее перестали мучить страх и стыд. Вдруг ее губы прикоснулись к его шее.
— Ты такой милый, — шепнула она.
Он ласкал ее и слышал у своей груди удары ее сердца, они звучали громче, громче, заглушая все, и постепенно пробудили полузабытую старую боль.
— Помнишь, как я пришел к тебе впервые? — спросил он.
— Помню.
— Мне кажется, ты кого-то тогда ждала. Это так?
— Не знаю.
— Кто же это мог быть?
— Трудно сказать, — ответила она, стараясь вспомнить. — У меня бывал ты. Бывал Ронни Уилсон.
— Уилсон? Почему Уилсон?