Любимая игра
Шрифт:
Возможности ему ответить не представилось. Переглядывания они заметили в самую последнюю секунду – перед тем, как рухнули навзничь, перелетев через пригнувшихся за их спинами заговорщиков. Главарь и его приятель выступили вперед и пихнули их. Бривман потерял равновесие, а когда падал, какой-то вражеский лазутчик у него за спиной приподнялся, превратив это падение в кувырок. Бривман сильно ударился животом, пара девушек, которых он задел, подняли над ним визг. Он взглянул наверх и увидел, что Кранц на ногах, левый кулак ткнулся кому-то в лицо, а правый уже занесен для удара.
– Reste lа, maudit juif! [33]
Бривман дрался под одеялом из тел, и не пытаясь одолеть жирного парня – хотя бы вылезти из-под него, дабы продолжить битву в более почетном стоячем положении. Ему удалось протиснуться наружу. Где же Кранц?
Дрались, должно быть, человек двадцать. Тут и там он замечал девчонок, стоявших на цыпочках, будто мышей испугались, а парни боролись меж ними на полу.
Он развернулся, ожидая нападения. Жирняга кого-то душил. Бривман двинул кулаком незнакомого человека. Он был каплей в волне истории, безымянный, возбужденный, свободный.
33
Зд. Отдохни, жид проклятый (фр.).
– Ого, дружочки, ого-го, воины тьмы и мрака, хуяк, ррраауу! – восторженно орал он.
Вниз по лестнице неслись трое профессиональных вышибал, и началось то, чего они больше всего боялись. Драка растеклась по танцзалу. Музыканты выдували громкую убаюкивающую мелодию, но контрапунктом музыке уже слышался беспорядочный шум.
Бривман махал кулаком на каждого, мало по кому попадая. Вышибалы работали в его секторе обстрела, разнимая отдельные стычки. В дальнем конце зала все еще тесно и мирно танцевали пары, но в том конце, где был Бривман, их ритм распадался на машущие руки, слепые удары, выпады и женские визги.
Вышибалы шли за беспорядком по пятам, словно рачительные домохозяйки – за огромным пятном, растекающимся по столу: по пути в глубину танцзала растаскивали дерущихся за воротнички и раскидывали их в стороны.
Какой-то человек ринулся на эстраду и что-то прокричал руководителю оркестра, тот огляделся и пожал плечами. Зажегся яркий свет, исчезли причудливо расцвеченные стены. Музыка умолкла.
Все очнулись. Поднялся шум, похожий на вой национальной скорби, и тут же драка понеслась по залу, словно выпущенные на волю молекулы энтропии. Толпа танцоров, которая превращалась в толпу драчунов, походила на гибнущее в конвульсиях огромное высокоорганизованное животное.
В Бривмана вцепился Кранц.
– Господин Бривман?
– Розенкранц, я полагаю?
Они направились к центральному выходу, уже запруженному беженцами. На пальто все наплевали.
– Ничего не говори, Бривман.
– Ладно, не скажу, Кранц.
Они вышли, как раз когда подъехала полиция – человек двадцать в машинах и «воронок». Полицейские проникли внутрь со сверхъестественной легкостью.
Мальчики ждали на переднем сиденье «линкольна». На пиджаке Кранца
– Пожалей этих бедняг внутри, Бривман… и ничего не говори, – быстро добавил он, увидев, что Бривман напускает на себя таинственный вид.
– Не скажу, Кранц, даже не прошепчу, что я спланировал все это с балкона и осуществил простыми методами массового гипноза.
– Ты не мог не сказать, да?
– Над нами насмехались, Кранц. Мы ухватились за колонны и низвергли святилище филистимлян.
Кранц с преувеличенной усталостью переключился на вторую скорость.
– Давай, Бривман. Ты же не можешь не высказаться.
Он желал бы услышать, как Гитлер или Муссолини вопят с мраморного балкона, увидеть, как партизаны подвешивают его кверх ногами; толпы хоккейных болельщиков линчуют члена спортивного комитета, черные или желтые орды сводят счеты с аванпостами врагов-колонистов; рыдающие селяне бурно приветствуют строителей дорог с тяжелыми подбородками; футбольные фанаты выворачивают стойку ворот; перепуганные кинозрители в панике топчут монреальских детей во время знаменитого пожара; увидеть, как пятьсот тысяч разом отдают любую честь; увидеть бесчисленные шеренги задов арабских скакунов, обращенных к западу; чаши на алтарях дрожат от «аминя» конгрегаций.
А вот где бы хотел быть он сам:
на мраморном балконе
в ложе для прессы
в будке киномеханика
на обзорной трибуне
на минарете
в Святая Святых
И в каждом случае он хочет, чтобы его окружал самый вооруженный, злобный, безжалостный, преданный, рослый, техничный, тяжеловооруженный наряд полиции в кожаных куртках, с прищуренными глазами и промытыми мозгами, какой только можно купить.
Что может быть прекраснее девушки с лютней?
То была не лютня. Хизер, служанка Бривманов, училась играть на гавайской гитаре. Она приехала из Альберты, говорила в нос, все время мурлыкала жалостные песни и пыталась петь йодлем.
Аккорды были слишком сложны. Бривман держал ее за руку и соглашался, что струны ей растерзают пальцы в клочья. Он знала всех ковбойских звезд и менялась их автографами.
Здоровая, миловидная девушка лет двадцати с румяными, точно у фарфоровой куклы, щеками. Бривман избрал ее первой жертвой сна.
Подлинная канадская крестьянка.
Он попытался представить свое предложение позаманчивее.
– Когда проснешься, будешь прекрасно себя чувствовать.
Конечно, она заморгала и уселась на кушетку в забитой подвальной кладовой. Только бы получилось.
У нее перед глазами он помахивал желтым карандашом, точно медлительным маятником.
– Твои веки отяжелеют, лягут на щеки, будто свинец…
Он махал карандашом десять минут. Ее большие веки отяжелели и замерли. Она с трудом следила за карандашом.
– Твое дыхание – глубокое и ровное…