Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
Чиновник испуганно всхлипнул, но затем, когда он с моей помощью на пару мгновений по-настояшему встал на ноги и расправил плечи, лицо его озарилось радостью.
А поскольку Ян всё это время оживлённо чирикала о чём-то внизу, за чаем, с его женой по имени Розовый Пион, изображая беженку с севера и получая от этого очевидное удовольствие, то получилось так, что несчастного пациента я принимал ещё несколько раз, в основном приводя в порядок с помощью масла и змеиного яда его скрученные мышцы и связки.
Многие торговцы в Гуанчжоу были готовы убить меня за этот подвиг, потому что я поставил на ноги не кого-то, а императорского ревизора судов в Гуанчжоу, то есть по должности мздоимца и врага всех купцов. С этого момента я знал, что за дела Амихрамана (то
Но оказалось, что ещё одним результатом этого знакомства стало нечто иное, пришедшее в голову моей прекрасной подруге.
Я, наверное, не уделял ей достаточного внимания, поскольку был увлечён закупкой брёвен и множества прочих материалов в порту. К моменту, когда Сангак стал счастливым отцом, наш дом на острове был почти готов – просто удивительно, как быстро умеют строить в этой стране. Тем более на юге, где стены нужны разве что в качестве ширм. Больше всего времени занимает настилка пола. Опорные столбы и крыши – пустяк, ну а стены вырастают между крышами и столбами как бы сами собой, между делом.
Слоны, недовольные врытыми в берег острыми обломками не подошедших для стройки брёвен, перестали пастись на моей земле, сосредоточившись на крестьянских наделах и полях в соседних посёлках Уютная крыша на просмолённых столбах изящно вписывалась в буйствующую на моём острове зелень, а я размышлял о том, какую щедрую награду получил за свои глупости и мучения: жить среди воды! О таком любой богач Согда мог только мечтать.
На это чудо я мог смотреть бесконечно: вода неслась, закручиваясь в бурые и красноватые непрозрачные струи, всюду, куда хватало глаз. Капала с огромных зелёных листьев и свешивалась с неба сероватым, победно шуршащим занавесом. От моего, уже почти готового дома можно было довольно быстро добраться на лодке до причалов Гуанчжоу, где стояли громадные – чуть не в сто шагов длиной – крутобокие корабли, с бортов которых звучала персидская речь. Мой родной согдийский был, конечно, языком караванов, но на воде по всему миру царил язык персов.
Я уже знал от них, что часа через два пути по все расширяющейся реке можно было повернуть к востоку, к каменистому полуострову Девяти драконов (на местном наречии название его, состоящее из двух иероглифов, звучало несколько по-иному: не «Цзюлун», а «Коулун») и лежащей у его подножия безлюдной и очень удобной Ароматной бухте («Гонконг» на языке варваров мань вместо привычного мне «Сянган»). И дальше – вдоль берега влево, к восточным гаваням империи, по солёной воде, которая приобретала оттенки бирюзы, была чиста и прозрачна и позволяла видеть дно, заросшее в некоторых местах настоящими лесами с проплывающими там серебристыми спинами рыб.
А если направить корабль направо, на запад, то начинался куда более долгий путь. Скалы и дикие леса по берегу, незнакомые мне города и острова, и снова бесконечная вода, похожая на барханы – но живые, которые бегут один за другим и грозят поглотить твой корабль. Наконец – порты, Убуллах или Басра, далее вверх по реке к Круглому городу, и уже от него, привычными караванами – по горам и долинам Персии, в спокойный ныне Мерв, потом – в Бухару и, наконец, – в ставший для меня почти сказкой Самарканд.
Я смотрел на непрерывный бег воды и мысленно повторял своё письмо: «Дорогой мой брат, прости за неприятности, которые доставило тебе моё исчезновение. Чтобы ты убедился, что это именно я вернулся из иного мира в наш, вспомни следы зубов на правой ягодице прекрасной дочери Зарины. Немногие знали об этом следе, кроме нас с тобой. И подумай о том, что теперь ещё меньше людей знает, что стало с этими следами».
Я смотрел на мачты и свёрнутые тяжёлые паруса кораблей и вспоминал её, нашу с Аспанаком общую подругу полной диких фантазий юности. Следы от зубов моего брата – результат идиотского спора, который прекрасная персиянка проиграла и мужественно выдержала испытание. О чём, по понятным причинам, знали действительно немногие. А вот вторая фраза, увы, несла более грустный смысл:
«Я хотел бы ещё раз извиниться перед тобой за то, о чём сейчас попрошу, – продолжал я вспоминать письмо, которое начал мысленно составлять ещё во время своей долгой дороги на юг. – Пусть наш с тобой общий смуглый друг делает то, зачем он сюда был послан, – а мне, впервые за эти нелёгкие годы, хотелось бы немногого: отдохнуть. Построить свой дом в этом городе, жить в нём с женщиной, равной которой нет во всей Поднебесной империи. И, конечно, временами приезжать в наш с тобой город. А потом, когда я отдохну, – кто знает… Простишь ли ты мне такую слабость?»
А ещё я с усмешкой вспоминал мешок с глупыми камнями – подарками неудачливого охотника, который я, вместе с письмом, небрежно бросил Амихраману со словами: заодно попросите, дружочек мой, брата выяснить, на что это годится.
Камни – любые камни – это был наш с братом давний опознавательный знак, говоривший: возможны проблемы со стороны своих. Если же камень был послан один, то это означало, что кто-то из наших работает уже не на нас…
В принципе Амихраман вёл себя со мной безупречно – он ведь был умным молодым человеком. Он часто возникал – по привычке, как бы из облака пыли, – у пристаней в порту, находя меня там самым мистическим образом, чтобы вежливо рассказать мне о новых идеях, товарах и сделках моего торгового дома. Он не подавал ни малейшего повода к сомнениям в том, что если я отдам распоряжение – или, например, опустошу его кассу для строительства моего дома, – то он подчинится мгновенно. Я же доверял своей интуиции, говорившей, что если какой-то человек кажется тебе безупречным, то надо быть поосторожнее и не лезть в его дела, не имея более весомого оружия, чем славное имя. Так и продолжался наш с Амихраманом танец вежливости, к полному одобрению Сангака.
А Ян, окончательно сменившая своё имя на Юй («яшма, а не рыба»,– огрызалась она на мои шутки), тем временем была занята кое-чем другим. Она разрывалась между Меванчей и её крикливым наследником, нашим будущим домом и походами по книжным лавкам Гуанчжоу, совместно со своей новой подругой – супругой ревизора судов. Она и приносила мне новости с севера.
О недавнем страшном поражении у Чэньдао, где империя бросила против конных лучников Ань Лушаня новинку, хорошо забытую со времён У-ди: стрелков в колесницах, запряжённых буйволами. На снегу остались тысячи солдат Ли Хэна, павшие в результате тотального хаоса и неразберихи. А также новости о не менее страшном поражении нового императора при Циньфане. Но я знал, что победа всё равно будет – эту победу ему обеспечили ещё прошлогодние манёвры Ли Гуанби и Го Цзыи, благодаря которым земли к западу от Жёлтой реки, с пасущимися там лошадьми, были, наконец, заблокированы имперцами. Мятеж не захлебнулся – он просто застрял на мёртвой точке.
Оставался он на ней и после того, как в конце холодного первого месяца в палатку окончательно ослепшего и обезумевшего, вслепую рубившего слуг и адъютантов Ань Лушаня вошли его советник Янь Чжуан и евнух Ли Чжуэр, зарезали полководца (прощай, несчастный Рокшан), а затем объявили слабоумного сына покойного его наследником. А реальный преемник великого мятежника, генерал Ши Сымин, после этого начал наступление к северу от Жёлтой реки, но с позором отступил в Фэньян.
Пришло время возвращать империи руины её разграбленной и изнасилованной столицы. Первым в неё ввезли «Отца императора», который затворился в каком-то павильоне среди разрушенных и сожжённых дворцов. («Говорят, он стал страшно жесток, казнит людей не хуже Ань Лушаня», – поёжившись, сообщила мне Ян.)