Любимая Президента

Соболева Ульяна

Он ждал этот день. Ждал до адской кровопульсации в висках, до тягучего адреналина, стреляющего в венах. Ждал и боялся. Как будто что-то могло пойти не так. Она ведь такая маленькая, такая хрупкая. А там внутри нее огромный мальчишка весом под пять килограммов. Если он ее убьет? Разорвет? Как она родит такого огромного ребенка?

Да, Петр все знал. У него были и снимки с УЗИ, и ее анализы, и документы по скринингам. У него даже была запись сердцебиения. Крошечного сердцебиения его сына, и от одной мысли, что это все происходит

внутри ее тела, у него тряслись руки. Марина ходила в обычную поликлинику, а там ее принимали лучшие узисты области. Специально переведенные в это захолустье на тройную ставку ради нее. Конечно, она об этом не знала. Она не знала, насколько пристально он находится в ее жизни, насколько ревностно, невыносимо следит за каждым ее вздохом. Как маньяк. Как самый настоящий повернутый псих. Он даже знал теперь, как развивается беременность по дням, знал, как происходит процесс родов. Он хотел это все знать…. никогда раньше ему бы и в голову не пришло, а сейчас это было необходимостью. Как будто это давало право приблизиться, давало иллюзию его участия. Он же привык участвовать! Привык всегда контролировать. А ведь он так не хотел, чтобы этот ребенок появился…

И этот момент преследовал его и сводил с ума. Прокручивался в голове снова и снова. До сумасшествия.

«– Условием?

– Да. Ты избавишься от ребенка, который каким-то идиотским образом появился в твоем животе вопреки всем моим запретам и предупреждениям, и мы продолжим дальше.

Когда он сказал это внутри меня все …потухло и наступила вечная мерзлота Меня окатило этим холодом, меня мгновенно заморозило. Если за секунду до этого где-то в сердце кольнуло, где-то очень глубоко что-то начало оживать…то теперь окончательно омертвело. Я отшатнулась назад, глядя на него сумасшедшим, отчаянным взглядом.

– Я не хочу к тебе обратно, и я никогда не избавлюсь от этого ребенка. Никогда, слышишь? Это мой ребенок. МОЙ. Понятно? Ты не имеешь к нему никакого отношения! Твои дети у тебя с твоей женой…а со мной, с некем у тебя никого нет!

Схватил меня за плечи и придавил к дереву. Заставляя тут же пожалеть о сказанном и снова испугаться до полуобморочного состояния.

– Ты сделаешь аборт и все будет по-прежнему, Марина! Я не буду припоминать тебе твои слова…хочешь быть кем-то избавимся от недоразумения и пойдем дальше!

– НЕТ! Никогда и ничего не будет по-прежнему! Я проклинаю тот день когда пришла к тебе, проклинаю свое предложение, проклинаю твои деньги и тебя проклинаю. Я ненавижу тебя так сильно, что порой, мне кажется, я дышу этой ненавистью. И это ты…слышишь это ты недоразумение в моей жизни! Это от тебя я мечтаю избавиться! Оставь меня в покое! Оставь!

С

каждым моим словом он бледнел все сильнее и сильнее и его дыхание становилось отрывистым и шумным. Если бы я не знала, насколько он равнодушен и холоден то могла бы подумать, что мои слова могут причинить ему боль. Но скорее с летнего неба сорвется снег, чем он испытает боль и сожаления. Его просто корежит от того, что я смею так говорить.

– Ты не представляешь до какой степени я тебя ненавижу, как ты мне противен, как я боюсь твоих рук, как я не хочу ни сначала ни с конца с тобой и лишь мечтаю, чтобы больше никогда тебя не видеть…

– Думаешь скажешь мне все это, и я просто так дам тебе уйти? М? Ты правда думаешь, что все будет так легко? Свободу нужно заслужить, Марина».

Петр привык считать ее своей и не мог себя переломать, не мог отказаться. С Людмилой все было конечно. Разговор еще не состоялся, но Петр уже был к нему готов, перекрыв для нее все пути и лазейки с возможностями помешать ему развестись. Но Людмила затаилась и изображала безмерное горе после возвращения из-за границы. Она объявила голодовку, рыдала в постели и принимала у себя психологов и неврологов с остеопатами. На банкет она пришла в черной траурной одежде.

– У меня горе. Я потеряла сына. Я буду носить траур по моему мальчику.

– Это твое право. Носи.

– Ты мог бы…. мог бы спросить, как я? Мог бы горевать со мной?

– С текилой, транквилизаторами и друзьями на вечеринках? Так горевать?

– Да что ты знаешь о горе! Вы, мужчины, черствые. А как мне справиться! Мою малютку убили, меня толкнули с лестницы, и теперь я больше тебе не рожу…. я бы постаралась, но…

– Не надо стараться. Ты уже отрожала, и больше я в твою спальню не войду. Эта сторона нашей жизни закончилась.

– Конечно…. кто бы сомневался! Ты ведь найдешь себе очередную…

– Молчать! Давай без истерик. Идем за стол, не заставляй меня начать подумывать о том, что нам с тобой тесно в этом доме, и тебе пора в другое место, где будет более спокойно!

– Все, что я говорю, всегда для тебя истерика!

– Потому что ты не умеешь говорить, Люда!

Петр давал ей время отсидеться. Ему сейчас было не до нее. Он думал о Марине. Он сходил с ума. По-настоящему впервые сходил с ума. Ему казалось, что она не разродится, казалось, что ребенок с таким весом ее убьет, казалось, что оборудование недостаточно хорошее, а врач – криворукая обезьяна в очках и не помогает его девочке, пока она так отчаянно кричит.

Нет, он не мог прийти к ней, не мог даже увидеть ее вблизи. Он сидел в уединенной комнате перед экранами и смотрел трансляцию из ее родильной палаты. И когда слышал, как она кричит, видел, как выгибается на постели, затыкал уши руками и мычал, бил по столу кулаками.

Конец ознакомительного фрагмента.