Любимец Гитлера. Русская кампания глазами генерала СС
Шрифт:
В четыре часа дня никто из наших не прибыл. Мы ждали появления казаков во дворе. Я установил свой пулемет в прихожей. С нашим вооружением мы могли бы здорово подраться. За поясом у нас были связки гранат на случай, если бы понадобилось успокоить наши тылы, вздумай совхозные мужики нас атаковать.
Но они молчали, видимо, под впечатлением. Одна привлекательная молодая украинка, знавшая несколько слов по-немецки, встала на нашу сторону. Ей было шестнадцать лет, у нее были красивые каштановые волосы с зеленоватым отливом. Она наблюдала за поведением мужиков и украдкой
На дворе вновь завыла пурга. Время от времени я выходил с гранатой в руке осмотреть окрестности. Снежная круговерть была великолепна. По всей видимости, в такую погоду наши однополчане вряд ли смогли бы добраться до нас. Но где же они могли быть? Не разбиты ли атакой казаков или сибирскими пушками на плато, по которому они тащили свои железные фургоны?
Наступил вечер. Семь часов. Восемь часов. Никто не пришел. Мужики по-прежнему чего-то ждали. Было видно, что они очень хотели бы нас зарезать, но их останавливал вид лент, опоясывавших наш пулемет. В конце концов они разлеглись на земляном полу среди скотины с кастрюлей на расстоянии вытянутой руки.
Ветер выл, с шумом открывая ветхую дощатую дверь коридора и бросая нам горсти снега. Мы думали о том, что будет утром.
Мой товарищ решил с рассветом пойти на разведку в сторону нашей роты. Это был последний шанс.
Мне показалось, что на часах пять утра. Отважный Ахилл устремился в пургу. Через час он вернулся, похожий на Деда Мороза: на нем был по меньшей мере кубометр снега. Он застрял в метели.
Мы взглянули на часы. Было примерно полвторого ночи. Мы, видно, спутали пять часов и двадцать пять минут первого. Бедный Ахилл отряхнулся и пошел греться у глиняной печки. Мы, лежа у пулемета, дождались настоящего рассвета.
Он пришел. Больше никто, кроме этого рассвета. Снежная буря была такая, что невозможно было представить, что кто-то из пехотинцев сможет дойти до нас. Пройдет день, два. Когда степной бред прекратится, казаки отрежут путь.
Вдруг в одиннадцать часов утра какие-то сани круто развернулись перед дверью, подняв снежный столп до самой крыши хаты. Это был один валлонский унтер-офицер, мой старый знакомый садовник из Брюсселя. Он пробился сквозь буран, до смерти исхлестав четверку лошадей. Один конь сдох сразу, как очутился около двора.
Мы поправили постромки, всю сбрую, упряжь. Русские, несмотря на пронизывающий снежный ветер, собрались у порога. Их глаза метали молнии. Но красивая молодая украинка из-за спины этих недобрых мужиков, покраснев, послала нам очаровательный поцелуй, который стоил с десяток подобных наших приключений.
Через час мы добрались до части, по-прежнему блокированной на вершине плато. Как только кто-нибудь отваживался пойти по этому голому гребню, ураган бросал его в снег. Все набились вместе с лошадьми в сарай, все вместе были закоченевшие от холода. Но делать было нечего, надо было ждать. Степь была сильнее нас.
Мы подождали. На следующий день утром ветер спал. Мы выставили
Тем не менее оставаться было нельзя. Наша колонна подготовилась к выступлению, как вдруг на горизонте появились серые точки.
Через полчаса мы встретили необычный кортеж: наш командир, идя нам навстречу, гнал впереди себя сто восемьдесят русских, лопатами расчищавших проход в океане снега. В результате мы смогли преодолеть двадцать километров, штыками сбивая лед, постоянно нараставший на нашей обуви. К вечеру мы добрались до населенного пункта Экономическое.
Там у нас почти не было остановки: в полночь стало известно о возможной атаке трех сотен казаков. Мы должны были занять боевую позицию в снегу у подножия одной красивой мельницы, простиравшей свои большие черные руки в свете луны. Бело-голубая степь искрилась всеми своими кристаллами. Ночь была освещена миллионами звезд, которые образовывали через небо нежные, дрожащие, переливающиеся словно драгоценный мех сполохи. Это было так красиво, что мы забывали про холод, пронизывавший наши тела своими иголками.
В полночь, преодолев четыре лье, мы вошли в Гришино. В течение многих дней город подвергался такой бомбежке, какую русские еще никогда до сих пор не проводили. Все окна были искрошены. Казаки и сибиряки были уже у ворот города. Если бы они захватили его, то один из самых крупных шоссейных и железнодорожных узлов Донбасса был бы потерян.
Мы должны были быть готовыми выполнить свой долг. Нас расположили в здании школы, в котором целым осталось только одно оконное стекло. У нас было всего по два легких одеяла. Термометр показывал сорок градусов ниже нуля.
Невозможно себе представить, что такое отдых в такой холод в совершенно открытом здании. Мы не смогли уснуть ни на секунду. Невозможно было даже сидеть.
Впрочем, нам почти не оставили времени, чтобы рассуждать о наших несчастьях. В час ночи нас построили поротно: мы начинали контратаку.
Роза Люксембург
Зима 1941—1942 годов была самая страшная, какую русские знали за сто пятьдесят лет.
Какое-то число немецких частей, дислоцированных на относительно спокойных участках, приспособились как могли к этим ужасным холодам и к нехватке мехового обмундирования. Другие части выдерживали сильные удары противника, противодействуя его прорывам. Они пережили необыкновенные приключения, странствия по степи, часто неделями контратакуя врага, сопротивляясь ему своими маленькими боевыми островками.
Донецкий участок фронта был одним из наиболее беспокойных. Советы бросили туда отборные войска, совершившие глубокий прорыв, остановленный ценой неслыханных усилий и жертв.
Но в самом Донецке была еще значительная советская группировка. Она была рассеяна только к концу мая 1942 года во время битвы за Харьков.
Начало февраля 1942 года было пиком трагедии. Русские развернули свои войска вплоть до нескольких километров от Днепра. Была предпринята яростная контратака немцев. Она действительно была яростной.