Любимец (Спонсоры)

Булычев Кир

– А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил. И всю Россию.

– Россию покорили спонсоры, – сказал я.

– Зови меня Батыем, – сказал мой сосед. – А вообще-то я – Вова. Вова Батый, добро?

– А почему у нас имена какие-то дикие?

– Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.

Значит, мы рыцари? А что это значит?

Вова Батый провел меня в умывальню – очередей тут не было.

В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые

здоровались, но никто не потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не ожидал сопротивления от такого щенка, как я.

Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный Прупис с нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.

После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было прохладно.

Рабы принесли оружие – кипы мечей и копий. Мы все по очереди подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.

Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю – я его уже выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим приятелем?

Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.

– Что мы здесь делаем? – спросил я.

– Ничего, отдыхаем, – сказал Батый.

– Что мы должны будем делать?

– Сегодня?

– Сегодня и потом.

– Сегодня будем тренироваться. А потом – драться.

Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.

– Мальчики! – крикнул Прупис. – Подтягивайтесь ко мне поближе.

Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня страха, ведь человек должен всегда бояться – дрессировщика, спонсора, сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь – нет. И в этом был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть. Наверное так, подумал я, чувствуют себя гусеницы-ползуны, когда их привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними сделают, но трепещут каждой ворсинкой.

– Сегодня, – сказал Прупис, видя, что все его слушают, – мы отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка обязательна. Для ветеранов – по желанию.

Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице. Такие, как он, не прощают обид.

– Увольнения будут? – спросил он.

– У тебя не будет, – сказал Прупис. – Посиди в казарме.

– За что такая немилость, господин?

– За то, что плохо учил новенького.

Тут все обернулись ко мне.

– Честно сказать, этот мерзавец меня застал врасплох, – Добрыня недобро улыбнулся. – Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу размажу. А вот когда –

это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже ждать порку, чем когда тебя порют.

Эта сентенция развеселила воинов.

– А я думаю, – сказал Батый, – что ты боишься прибавить себе пластырей.

Добрыня обернулся ко мне и подмигнул:

– Да я хоть сейчас!

Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг, мне никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но главное – не бояться. Даже странно, что я тогда так подумал – ведь я привык подчиняться хозяевам.

– А я доволен, – сказал молчавший до того квадратный Прупис. – Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить – я бы его выгнал или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази – лучше жить нормально, чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел – хочешь случайно спиной на копье напороться?

Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека, который произносит про себя ругательства.

– Вот и отлично, – сказал Прупис. – Начинаем!

Ветераны – а их оказалось среди нас человек семь-восемь – медленно побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и выстроились в две шеренги лицом друг к другу.

Я не задавал вопросов. Я уже понял – чем меньше вопросов, тем дольше проживешь.

Рукоять меча была удобной, видно кто-то не раз держал его в руках – даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.

Против меня стоял плотный длинноволосый брюнет. Ноги он поставил широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже меня, и ему не приходилось для этого нагибаться.

Прупис подошел ко мне и встал рядом.

– Гурген, – сказал он брюнету, – смотри, не задень новичка.

– Пускай защищается, – сказал тот без улыбки.

– Вспомни, каким ты в первый день был.

– Ладно, шучу, – сказал Гурген.

– Ты когда-нибудь меч в руках держал? – спросил Прупис.

Глаза у него были желтые, кошачьи, наверное, они страшны, если этот человек тебе враг.

– Только деревянный, – сказал я, неловко улыбнувшись, будто был виновен в том, что в век компьютеров и космических кораблей мне не пришлось держать меча. – Когда в питомнике был.

– Научишься, – сказал Прупис. – Ты сначала повторяй движения Гургена.

– Я в кино видел! – вспомнил я.

– Первым делом забудь обо всем, что видел в кино, – сказал Прупис.

Прупис прошел между двумя шеренгами, остановился в конце их и поднял громадную руку без двух пальцев, похожую на манипулятор промышленного робота.

Гурген поднял меч. Я тоже поднял меч.

Гурген взмахнул мечом и попытался ударить меня, я тут же отмахнулся мечом – лезвие моего меча с неприятным скрежетом ударилось о меч Гургена.