Любимец
Шрифт:
Топор выпал из его руки и громко ударился об пол.
— А ты что скажешь? — этот вопрос относился не ко мне — со мной никто не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу.
— Добрыня его учил, — сказал чернявый.
— Я до этого подлеца… я до него… ему здесь не жить… — хрипел Добрыня.
— Топором учил? — спросил Ахмет.
Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина.
— Он бы на танке учил… Он сначала новенького измордовал, — сказал он, — а
— А новенький руки не целует? — заинтересованно спросил Ахмет.
— Не любит.
Кто-то засмеялся.
Я так устал, словно весь день таскал тяжести — вот-вот упаду.
— А ты садись на койку, — сказал Прупис. — В ногах правды нет.
Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я поймал ее — тряпка была влажная.
— Вытрись, — сказал он.
Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец помещения, где над его койкой висело несколько плакатов, изображавших обнаженных женщин в соблазнительных позах.
Я вытер лицо.
— Он подло не делал? — спросил Прупис у чернявого.
— Нет, только укусил Добрыню за руку.
— Ладно, сойдет.
Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и, опершись пальцами о него, сказал со значением:
— Я молчал — я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто его забьет — сам виноват.
— Правильно, — крикнул кто-то. Весело, со смешком.
— Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.
— Он из-за койки, — сказал чернявый. — Армянин на ней спал, его кореш.
— Я знаю это лучше тебя, — сказал Ахмет. — Но я Добрыню не натравлял. Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?
Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.
— Тогда разрешите представить, Тимофей… Как тебя по фамилии?
— Хозяевами были Яйблочко, — сказал я.
— Дурак, — сказал Ахмет. — Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.
Но я уже тоже был не тот, как час назад.
— Пускай попробуют, — сказал я.
— Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов научить человека уму-разуму.
Господин Ахмет почесал в затылке.
— Какую мы ему фамилию дадим? — спросил он.
— Чапаев! — крикнул кто-то издали. — У нас Чапаева убили.
— Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь…
— Пускай будет Ланселот, — сказал чернявый. — Ланселота у нас давно убили.
— Добро, — сказал Ахмет. — Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная. Оправдаешь?
— Оправдаю, — сказал я, хотя никогда раньше не слышал
Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот… будто конфетку перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.
— И на афише будет неплохо звучать, — сказал Ахмет. — Тимофей Ланселот.
В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.
Когда кто-то из моих соседей — а их в комнате было более двадцати — просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту, воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела дверь — пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не убивать.
Остальным до меня и дела не было.
Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений, разговора, мытья, завтрака — здесь, в отличие от фабрики, собрались сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати, которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или покорно ждать решений судьбы.
— Проснулся? — спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей стороне во время драки с Добрыней. — Как спалось?
— Отлично, — сказал я.
Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.
— Ты из любимцев, да? — спросил он.
Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.
— Не хочешь, не говори — не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот?
— Меня зовут Тимофеем, — сказал я. — Тимом.
— Странное имя. Никогда не слышал.
— Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.
— Крестьянские дети? — Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.
— Значит, из инкубатора, — сказал сосед. — Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся?
Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной.
Чернявый смотрел на меня с улыбкой.