Любимые рассказы для детей
Шрифт:
Еще любит Тихон голосовать. Чуть не каждый день ходит он перед выборами на агитпункт, читает журналы и газеты, внимательно, наставив ухо, слушает доклады. Голосует он всегда первым, а если дежурит в этот день, к нему первому привозят урну. Надев очки, он долго читает, рассматривает бюллетени, снова расспрашивает о депутате – кто, откуда, кто были отец и мать, – приказывает: «Выйдите!» – и, аккуратно сложив толстыми пальцами, опускает бюллетени в урну.
3
Короток зимний день. Быстро
На дежурство приходит Тихон к девяти часам. Вместе с кладовщиком он проверяет пломбы, зевает, готовится к длинной ночи. Растопив в сторожке печь, он берет ружье, выходит на улицу и привычно осматривается. Небо черно и чисто, зеленовато горят редкие мелкие звезды. Тихон топчется на освещенном фонарем кругу, смотрит на широкую темную реку. Снег под ногами Тихона сверкает, колет глаза, скрипит. Пахнет льдом с реки, холодным железом и тулупом. Когда Тихон проходит под фонарем, тень его коротка и плотна. Потом она с каждым шагом удлиняется, толстеет, становится огромной, зыбкой, пропадает где-то на крышах нижних домов.
Все кругом, скованное морозом, неподвижно, мертво. Только поднимается прямо к черному небу прозрачный дымок из трубы сторожки, бросая на заснеженную крышу склада слабую шевелящуюся тень. Далеко внизу, на набережной, возле пристаней и дебаркадеров горят фонари, но самих фонарей не видно – одни редкие светлые пятна на снегу. Проезжают изредка последние «МАЗы», призрачный свет их фар скользит по крышам, по дороге, дрожит далеко по реке, и отчетливо слышен высокий звук моторов. Город спит, засыпан снегом, и даже в темноте все смутно-металлически светится: улицы, овраги, дворы, сараи, сады – только окна ближних домов и низкие двери склада аспидно-черны.
Внезапно из-за елового леска сверху с визгом вылетают маленькие санки, раскатившись, останавливаются возле фонаря. Тихон вглядывается, узнает, подходя, молодого участкового милиционера. Лошадь его, небольшая, крепкая, с курчавыми седыми боками, сразу опускает голову, задумывается. Милиционер хочет вылезть, даже выставляет ногу в валенке, но почему-то раздумывает, бросает вожжи, снимает варежку, лезет, отвалясь, в карман за папиросами.
– Здорово, Тихон Егорыч! – бодро, звучно, нажимая на «ч», говорит он. – Происшествий не было?
– Какие у меня происшествия? – с усмешкой отвечает Тихон.
– Ну, не скажи! Этого у нас хватает! – значительно, с удовольствием говорит милиционер. – Вот хоть бы сейчас… – Он замолкает, прикуривая, потом выпускает вверх целое облако дыма и пара и сплевывает. – Как раз еду с одного дела.
– Но? Откуда это?
– С Бондарева. Парня зарезали одного, механика… Девять ран, ножиком перочинным пырял, сука!
– Насмерть? – огорченно спрашивает Тихон.
– Живой пока. Бредит – смехота одна слушать!
– А энтого поймали? – живо интересуется Тихон.
– Взяли. В сельсовете сидит, завтра с утра машину пошлем.
– Ловко! –
– Из-за девки. – Милиционер морщится, надевает варежку. – Девка там у них есть. Красивая, говорят, так вот из-за нее…
– Что ж ему теперь, энтому-то?
– Да уж не помилуем! Жив останется, лет десять дадут, а помрет – к стенке! Согласно указа.
– Н-да… – Тихон переступает с ноги на ногу, поправляет ружье, снег под ним скрипит. – А все из-за бабы! Сколько из-за ней народищу гибнет – уму непостижимо!
– Ну нет, не скажи! – радостно возражает милиционер и садится поудобнее. – Не скажи! Дурость собственная, распущенность, и все! А баба для нашей жизни… Я вот женился…
– Но? – перебивает Тихон. – Я и то слышу, женился. Давно?
– Две недели, третья пойдет.
– С приданым?
– Какое! Сирота… Вот погоди, премию получу за то дело, – помнишь? – свадьбу сыграем. Я тебя, Тихон Егорыч, давно хотел спросить, нарочно крюку дал, заехал: не будешь ли посаженым отцом и все такое?
– А что, хороша? – оживляется Тихон и тоже торопливо закуривает, прикуривая у милиционера.
– А ты думал! – говорит быстро милиционер, глядя на крупное лицо прикуривающего Тихона, расстегивает крючки шинели, лезет в боковой карман. – Нет, дома оставил… Фото я хотел тебе показать. Я как один жил? А тут с дежурства ворочусь, в квартире натоплено, в печке щи горячие, на окнах – тюль! Я с мороза заколенею, аж в носу слипнется, да? Она мне сейчас шинель сымает. Сымает, говорю, шинель…
Голос его звенит восторгом, он растягивает, повторяет слова, стремясь продлить удовольствие от собственного рассказа. «Шинель» он выговаривает как «ши-нэль».
– Подает умыться, ласкается, щекотит…
Милиционер смеется, не в силах больше рассказывать. Тихон тоже ухмыляется, но слегка пренебрежительно, – хрустит валенками, тянет носом. В санях набито сено. Прядями свешивается оно к полозьям, волочится по снегу – концы прядей белые. В морозном воздухе нежно пахнет летом.
– Вот так и живем, а ты говоришь – баба! – сипловато заканчивает милиционер и покашливает, глядя на далекое зарево огней над строящейся плотиной. – Строют все, – уже другим, будничным голосом замечает он. – Народу понаехало! Вот бы у нас такое подобное начали!
– Воров больше станет, – улыбаясь, замечает Тихон.
– Эх, Тихон Егорыч! Не в этом дело! – Милиционер нагибается, подбирает вожжи. – Воров мы бы повыловили, а жизнь пошла бы веселее. Ну, поехал… А на свадьбу я, значит, на тебя надеюсь!
Он поправляет кобуру пистолета, сморкается по очереди на ту и другую сторону необыкновенно сильным и резким звуком, дергает вожжи. Застоявшаяся, замерзшая лошадь с мохнатой заиндевелой мордой обрадованно трогает, стеклянно стреляют примерзшие полозья, слышится тонкий затихающий визг саней и хрусткое жик-жик-жик под копытами лошади. Милиционер едет, так и не убрав ноги. Нога торчит из саней, чертит пяткой снег на обочине дороги.