Любимый ястреб дома Аббаса
Шрифт:
Под разумным я, кажется, подразумевал следующее: или расспросить виноторговца, как дела у его соседей напротив, или просто размашистым шагом войти туда — войти к себе, в конце-то концов…
И тут я постарался медленно вжаться в тень, несмотря на прохладный еще весенний день. По улице спокойно ехали двое всадников — и они были мне знакомы. Или почти знакомы. Потому что именно так держались в седле, поворачивали головы и, в общем, выглядели те двое, которых я, как жалкий трус, боялся предыдущие два дня на пути из
Конная пара направилась прямиком к нашему подворью и, не задерживаясь, въехала в ворота.
Меня начал трясти озноб. Я так и замер в темном углу под стеной, размышляя: бежать? А что я этим выиграю? Разве что лишу эту пару шанса осмотреться и узнать меня, когда она будет ехать обратно.
И тут из-за ворот раздались крики — один полный ярости, в другом звучала боль.
— Ялла, яраб! — разом сказали все так же мирно беседовавшие до сего момента смуглолицые завоеватели и повернули головы в сторону ворот.
Кто-то на людной улице начал придвигаться к этим воротам поближе, вытягивая шеи.
Я догадался, что лучше быть внутри толпы, и через некоторое время, среди множества взволнованных людей, протиснулся на свое подворье. И там мне стало ясно, что я уже точно не понимаю ничего.
Потому что какой-то конюх — кстати, со смутно знакомым мне по Самарканду лицом, — пытался удержать разом двух коней, один из которых мотал головой, а второй пытался встать на дыбы. А у копыт этих коней лежали два тела. Пятна крови и неестественно вывернутые конечности, да и сама неподвижность тел говорили о том, что они вряд ли поднимутся. Пыль еще оседала.
Мои преследователи, значит, не погонятся за мной дальше этого двора.
Но никакой радости от этого я не испытывал. Напротив, я медленно — чтобы не выделяться в толпе, — двинулся обратно в сторону ворот, а выйдя из них, тронулся, пытаясь не переходить на бег, туда, где было как можно больше людей. Чтобы скрыться среди них и исчезнуть.
Здоровый инстинкт торговца говорит: если ты начинаешь обсуждать какую-то сделку и обнаруживаешь, что не понимаешь ровным счетом ничего из происходящего, то надо вежливо попрощаться и заняться чем-то другим.
А здесь, как подсказывал какой-то другой инстинкт, не стоит даже прощаться. Потому что происходившее было не просто непонятным и очень дрянным делом, но связано было это дрянное дело каким-то образом именно со мной.
Значит, надо было бежать.
Но бежать не как глупый паникер, а совсем иным образом.
ГЛАВА 4
Серебряные стремена
Этим же вечером из города на юго-запад, в Мерв, выезжал совсем не тот человек, что въезжал в Бухару накануне.
Человеком этим был я, догадавшийся после бегства с собственного торгового подворья сесть среди узких улиц в тихом месте, поесть супа (вкуса которого не ощущал) и хорошенько подумать. И прийти к нескольким неприятным, но неизбежным выводам.
Главный из них — что опасность реальна. А также что нечего и пытаться
А раз так, следует исключить малейший риск.
Трусость — не позор. Глупость — вот что такое позор. Бояться не надо ничего, кроме… опасностей. А не признавать опасность — это первейшая из глупостей.
Я не боялся гулей пустыни, омерзительных длинных чудовищ с козлиными ногами, которые заманивают путников в дикие места и пожирают их. И ведь мне как-то раз, у Лоб-Нора, показали уже длинную серую гряду камней, за которой год назад сгинули и не вернулись трое караванщиков. Я начал вглядываться — и тут в дрожащем над этой грядой тошнотворном мареве возникла на мгновение пегая голова… Но я не боялся. И потому, что люди из княжеств Инда говорили мне, что гули — это только дневные миражи, порожденные светом звезд и постепенно тающие светлым днем; и потому, что я был не один, целый караван готов был схватить под уздцы коня любого, кто, завороженный, вдруг начал бы подниматься вверх по проклятому склону. Так что гули опасностью, если говорить всерьез, все-таки не были.
Но сейчас я был совершенно один, не имел понятия, за какой грядой и кто скрывается, кто друг и кто враг, и почему у меня вообще появились враги. То есть опаснее ситуации попросту не бывает — на Лоб-Норе я хотя бы знал, где скрываются гули.
А раз так, пора было стать трусом. Более того — самым лучшим, самым трусливым трусом во всем Согде.
Начнем с простой мысли. Преследовавшая меня пара была убита, как только зашла на наше торговое подворье. В такое место, где убивают людей — пусть даже преследовавших меня, — идти не стоит.
Будут ли меня искать другие личности, будут ли они ездить или ходить парами, или поодиночке — я не знаю. Но можно предположить, что высматривать они начнут одинокого самаркандца неполных сорока лет, одетого так, как я был одет с момента выезда. На неплохом коне пепельно-серого цвета. Едущего на запад.
Что из этого можно изменить? Я, наконец, уделил самое серьезное внимание дорожному кошельку. До того я поступал, как и положено воспитанному человеку: не считал, сопя, почти невесомые дирхемы, с их неровным краем и четырьмя строчками надписи, а погружал руку в кошелек, вынимал монетку и вручал кому следует. И не брал мелкие даники в виде сдачи.
Сейчас я вспомнил, что дирхем — это все-таки деньги. И долгое время пытался, сидя за своим супом, на ощупь определить, сколько же их у меня.
После подсчета оказалось, что не так уж и много. Более чем достаточно на обратный путь до Самарканда — но что я мог приобрести там, кроме перспективы оказаться затворником в собственном доме, да и в нем не знать покоя? Правда, из дома открывалась дорога на восток. К границам Поднебесной империи. Обратно в Чанъань.
Но вполне достаточно было денег и на дорогу в противоположном направлении — до Мерва.