Любить иных тяжелый крест…

Пастернак Борис Леонидович

1917

Зеркало

В трюмо испаряется чашка какао, Качается тюль, и – прямой Дорожкою в сад, в бурелом и хаос К качелям бежит трюмо. Там сосны враскачку воздух саднят Смолой; там по маете Очки по траве растерял палисадник, Там книгу читает Тень. И к заднему плану, во мрак, за калитку В степь, в запах сонных лекарств Струится дорожкой, в сучках и в улитках Мерцающий жаркий кварц. Огромный сад тормошится в зале В трюмо – и не бьет стекла! Казалось бы, все коллодий залил, С комода до шума в стволах. Зеркальная все б, казалось, нахлынь Непотным льдом облила, Чтоб

сук не горчил и сирень не пахла, — Гипноза залить не могла. Несметный мир семенит в месмеризме, И только ветру связать, Что ломится в жизнь и ломается в призме, И радо играть в слезах. Души не взорвать, как селитрой залежь, Не вырыть, как заступом клад. Огромный сад тормошится в зале В трюмо – и не бьет стекла. И вот, в гипнотической этой отчизне Ничем мне очей не задуть. Так после дождя проползают слизни Глазами статуй в саду. Шуршит вода по ушам, и, чирикнув, На цыпочках скачет чиж. Ты можешь им выпачкать губы черникой, Их шалостью не опоишь. Огромный сад тормошится в зале, Подносит к трюмо кулак, Бежит на качели, ловит, салит, Трясет – не бьет стекла!

1917

Девочка

Ночевала тучка золотая На груди утеса великана.

Из сада, с качелей, с бухты-барахты Вбегает ветка в трюмо! Огромная, близкая, с каплей смарагда На кончике кисти прямой. Сад застлан, пропал за ее беспорядком, За бьющей в лицо кутерьмой. Родная, громадная, с сад, а характером — Сестра! Второе трюмо! Но вот эту ветку вносят в рюмке И ставят к раме трюмо. Кто это, – гадает, – глаза мне рюмит Тюремной людской дремой?

1917

«Ты в ветре, веткой пробующем…»

Ты в ветре, веткой пробующем, Не время ль птицам петь, Намокшая воробышком Сиреневая ветвь! У капель – тяжесть запонок, И сад слепит, как плес, Обрызганный, закапанный Мильоном синих слез. Моей тоскою вынянчен И от тебя в шипах, Он ожил ночью нынешней, Забормотал, запах. Всю ночь в окошко торкался, И ставень дребезжал. Вдруг дух сырой прогорклости По платью пробежал. Разбужен чудным перечнем Тех прозвищ и времен, Обводит день теперешний Глазами анемон.

1917

Дождь

Надпись на «Kниге степи»

Она со мной. Наигрывай, Лей, смейся, сумрак рви! Топи, теки эпиграфом К такой, как ты, любви! Снуй шелкопрядом тутовым И бейся об окно. Окутывай, опутывай, Еще не всклянь темно! – Ночь в полдень, ливень – гребень ей! На щебне, взмок – возьми! И – целыми деревьями В глаза, в виски, в жасмин! Осанна тьме египетской! Хохочут, сшиблись, – ниц! И вдруг пахнуло выпиской Из тысячи больниц. Теперь бежим сощипывать, Как стон со ста гитар, Омытый мглою липовой Садовый Сен-Готард.

1917

Из суеверья

Коробка с красным померанцем — Моя каморка. О, не об номера ж мараться По гроб, до морга! Я поселился здесь вторично Из суеверья. Обоев цвет, как дуб, коричнев И – пенье двери. Из рук не выпускал защелки. Ты вырывалась. И чуб касался чудной челки И губы – фиалок. О неженка, во имя прежних И в этот раз твой Наряд

щебечет, как подснежник Апрелю: «Здравствуй!» Грех думать – ты не из весталок: Вошла со стулом, Как с полки, жизнь мою достала И пыль обдула.

1917

Не трогать

«Не трогать, свежевыкрашен», — Душа не береглась, И память – в пятнах икр и щек, И рук, и губ, и глаз. Я больше всех удач и бед За то тебя любил, Что пожелтелый белый свет С тобой – белей белил. И мгла моя, мой друг, божусь, Он станет как-нибудь Белей, чем бред, чем абажур, Чем белый бинт на лбу!

1917

«Ты так играла эту роль!…»

Ты так играла эту роль! Я забывал, что сам – суфлер! Что будешь петь и во второй, Кто б первой ни совлек. Вдоль облаков шла лодка. Вдоль Лугами кошеных кормов. Ты так играла эту роль, Kак лепет шлюз – кормой! – И, низко рея на руле Касаткой об одном крыле, Ты так! – ты лучше всех ролей Играла эту роль!

1917

Подражатели

Пекло, и берег был высок. С подплывшей лодки цепь упала Змеей гремучею – в песок, Гремучей ржавчиной – в купаву. И вышли двое. Под обрыв Хотелось крикнуть им: «Простите, Но бросьтесь, будьте так добры, Не врозь, так в реку, как хотите. Вы верны лучшим образцам. Конечно, ищущий обрящет. Но… бросьте лодкою бряцать: В траве терзается образчик».

1917

«Душистою веткою машучи…»

Душистою веткою машучи, Впивая впотьмах это благо, Бежала на чашечку с чашечки Грозой одуренная влага. На чашечку с чашечки скатываясь, Скользнула по двум, – и в обеих Огромною каплей агатовою Повисла, сверкает, робеет. Пусть ветер, по таволге веющий, Ту капельку мучит и плющит. Цела, не дробится, – их две еще Целующихся и пьющих. Смеются и вырваться силятся И выпрямиться, как прежде, Да капле из рылец не вылиться, И не разлучатся, хоть режьте.

1917

Образец

О, бедный Homo sapiens, Существованье – гнет. Былые годы за пояс Один такой заткнет. Все жили в сушь и впроголодь, В борьбе ожесточась, И никого не трогало, Что чудо жизни – с час. С тех рук впивавши ландыши, На те глаза дышав, Из ночи в ночь валандавшись, Гормя горит душа. Одна из южных мазанок Была других южней. И ползала, как пасынок, Трава ногах у ней. Сушился холст. Бросается Еще сейчас к груди Плетень в ночной красавице, Хоть год и позади. Он незабвенен тем еще, Что пылью припухал, Что ветер лускал семечки, Сорил по лопухам. Что незнакомой мальвою Вел, как слепца, меня, Чтоб я тебя вымаливал У каждого плетня. Сошел и стал окидывать Тех новых луж масла, Разбег тех рощ ракитовых, Куда я письма слал. Мой поезд только тронулся, Еще вокзал, Москва, Плясали в кольцах, в конусах По насыпи, по рвам, А уж гудели кобзами Колодцы, и, пылясь, Скрипели, бились об землю Скирды и тополя. Пусть жизнью связи портятся, Пусть гордость ум вредит, Но мы умрем со спертостью Тех розысков в груди.