Любитель разговорного жанра
Шрифт:
Додик неожиданно свернул к морю. Я испугалась не на шутку.
– Куда мы едем? Останови машину! Немедленно.
– Сейчас, сейчас, - пробормотал Додик и машина действительно остановилась спустя некоторое время.
– Пусти меня, - я пыталась отстегнуть ремень безопасности, но у меня ничего не получалось.
– Не старайся, только я сам могу его открыть, - как бы устало сказал он.
– Где мы находимся?
– хотя я уже поняла где. Мы были в Национальном парке, на берегу моря, но не там, где стоят колонны и жарят шашлыки около палаток, а совсем в пустынной его части, заросшей колючим кустарником.
– Когда ты села
– В полночь? Ко мне? Зачем? Я тебя не приглашала, - вдруг я поняла, что сморозила глупость - не надо было его унижать.
– Конечно не приглашала, кто я для тебя?!
Его голос почти сорвался на крик.
Боже, ну можно ли быть такой дурой?! Денис... Никакой не Денис, а вот этот странный, незаметный тип, с которым я виделась каждый день, который сидит сейчас тут, в машине, в нескольких сантиметрах возле меня. Я привязана, вокруг ни души. Меня можно зарезать, задушить, изнасиловать, а потом выбросить в море. И все. Финита ля комедия. Что же делать? Как выйти из этого положения? Я пыталась освободиться, шаря руками вокруг себя. Вдруг я наткнулась на телефон в кармане своей юбки. Мысленно моля, чтобы он заработал, я нащупала эту единственную кнопку вызова и нажала на нее вновь. Додик ничего не заметил. Он был углублен в себя и говорил прерывисто, слова безостановочно слетали у него с губ:
– Меня никогда никто не хотел выслушать до конца. Я никому не был интересен, даже собственной матери. Она била меня по лицу, когда я врал так она считала. А я не обманывал, я просто жил в своем мире, лучшем из миров. Там никто не смеялся надо мной, там никому не было дела до моих оттопыренных ушей и я всегда рассказывал интересные истории, которые все слушали до конца...
А вот я прислушивалась к сотовому телефону, который сжимала в кармане. И о, чудо, послышался еле слышный гудок вызова. Я быстро зажала рукой микрофон, чтобы эти звуки не прорвались наружу. Гудки окончились и из кармана послышалось неясное вопросительное бормотание. Я громко сказала:
– Додик, ну зачем надо было привозить меня в парк леуми - я специально произнесла название Национального парка на иврите - ведь Борнштейн не говорил по-русски, - разве мы не могли бы посидеть у меня? А то здесь так страшно - в парке леуми, - последние слова я буквально выкрикнула.
– Мне тоже было страшно, когда я ее убил, - надрывно проговорил он, но жить с ней было еще страшнее. Она говорила мне, что я никчемный, глупый урод, что я недостоин был родиться на белый свет и что ее уговорили не делать аборт. Каково это выслушивать ребенку. Если я приносил плохие отметки из школы, она называла меня тупицей, который весь в отца. Его я не помню, они разошлись, когда я был совсем маленьким.
Я вспомнила, что доктор Рабинович говорил: пока маньяк не выговорится, он не убьет свою жертву. И я торопливо стала задавать вопросы:
– Почему она тебя так не любила? Ведь она же мать?
– Я родился, когда она была совсем молодая. Ей хотелось жить и развлекаться, а бабушек не было. Я ей постоянно мешал. Она убегала из дома, а я оставался совсем один и боялся. Боялся темноты, привидений, крыс всего. А она только смеялась и называла меня трусом. Я до двенадцати лет мочился в постель и это было еще одно подтверждение моей никчемности.
– А что потом было?
– продолжала я спрашивать.
– Она безумно хотела выйти замуж и не просто так, а за богатого
– Ты сказал, что ты ее убил. Неужели это было на самом деле?
– Однажды я пришел в дом с девушкой. Мать была дома, в сильном подпитии. С каждым годом она пила все больше и больше. Увидев нас, она сказала: "А, ты уже начал трахаться, надоело дрочить в ванной." Девушка в слезах выскочила из нашего дома. Это просто была хорошая подружка, у меня с ней ничего не было. Она никогда надо мной не смеялась. Я развернулся и закатил матери пощечину. Она от удара упала виском на стол. Умерла она мгновенно. Я стоял возле ее тела, не зная, что делать. Вызвал скорую. Врачи увезли ее. Потом меня таскали несколько раз к следователю, но дело закрыли за недостатком улик.
– Тебя мучает совесть?
– осторожно спросила я.
– Нет, не мучает, - выкрикнул он, - поделом ей. Это из-за нее я такой, как я сейчас. Она умерла, потому, что я всю свою жизнь желал ей смерти. Она была для меня единственным близким человеком, и я ее убил своей ненавистью. Я принимал наркотики, я не мог жить с этой тяжестью на душе...
Он зашелся в рыданиях. Я прислушалась. Телефон жил своей жизнью, что-то в нем потрескивало. Я одернула юбку так, чтобы карман с телефоном оказался у меня на коленях и снова громко сказала:
– Додик, я не хочу оставаться в парке леуми, поедем ко мне. У тебя машина новая, "Форд". Поедем. Я тебе кофе сварю.
Он поднял голову с руля. Взгляд был удивленный.
– Ты думаешь вернуться домой? Ты же гнала меня, когда я приходил к тебе. Как же. У тебя дома этот, программист. Зачем тебе Додик? Ты соизволила выслушать меня только когда сидишь привязанная. Иначе я тебе просто неинтересен. И другие такие же дряни, как и ты. Им я платил деньги за визит, а потом убивал, как собак. Они тоже не хотели слушать меня. Только за деньги соглашались. Этот, из клиники... Хотел положить меня в больницу и лечить. Пусть своих наркоманов лечит! А другой! Тоже мне - сосед называется, а плату за прием взял. Только тогда выслушал. А обо мне можно книгу написать - такая у меня жизнь. На магнитофон меня записывал.
– А где кассета?
– вставила я вопрос в его страстный монолог.
– Я забрал ее. Сначала взял - он не хотел отдавать, возражал, - а потом наказал его. И поделом!
Я чувствовала, что разговор подходит к концу. Сколько можно было продлевать его? Но я не теряла надежды. Додик тем временем продолжал:
– Сейчас ты все знаешь. Когда встретишься там, наверху с Богом, расскажи ему обо мне. Я не виноват.
"Расскажите государю-императору, что, дескать, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский..".
– пронеслось у меня в голове. Вслух я сказала: