Люблю только тебя
Шрифт:
Луизе очень понравилась восприимчивость русских к веяниям американской моды вкупе с их находчивостью.
Морозы как будто остудили сексуальные порывы Синтии, и Луиза позволила себе перевести дух. Тем более, эти странные русские были так гостеприимны и так снисходительны к иностранцам.
В буфете Большого театра, который Луиза решила почтить своим присутствием, к ним за столик подсел немолодой мужчина. Он довольно бойко говорил по-английски, но его «прононс» коробил чуткое Луизино ухо. Он представился как великий русский поэт, сказал, что его стихи читают во всем мире (Луиза их, разумеется, не читала), что он неоднократно выступал в Америке и даже был приглашен в Белый дом (Луиза этому не поверила), что…
Поэт говорил
– Вы напоминаете мне молодую Ахматову. Это наша великая поэтесса, гордость нации. Она была, как и вы, неприступна и всегда погружена в себя. Я и раньше считал, что русские и американцы родственные народы. После спектакля приглашаю вас к себе на дачу.
На поэте был довольно приличный костюм современного покроя и отличные ботинки из натуральной кожи. Луиза кивнула в знак согласия. Синтия зарылась подбородком в воротник своего неизменного мехового жакета.
У поэта было трудновыговариваемое имя, и Луиза сказала, что будет звать его Бобом. Они долго ехали в его машине среди снегов и тусклого мерцания фонарей. В небольшом, но довольно уютном и вполне современно обставленном доме Боба было жарко, и Луиза поначалу испугалась, что Синтия разденется. Но дочь все с таким же отрешенно-загадочным видом куталась в свой меховой жакет и не отрываясь глядела в расписанное морозом окно.
Потом они – Луиза и Боб – пили «са-мо-гон», закусывая шоколадными конфетами и пряниками. Дальше у нее в голове все сместилось, и она, протрезвев, так и не могла восстановить последовательность событий. Всему виной, разумеется, был этот экзотический напиток. Как справедливо заметил Боб, его действие на организм человека непредсказуемо, а поскольку русские этот напиток обожают, их поступки тоже непредсказуемы с точки зрения цивилизованного, то есть западного, человека.
Короче, Луиза помнит, как они с Бобом бегали друг за другом нагишом по дому и даже выскакивали во двор, где был маленький бревенчатый домик. Там Боб стегал Луизу по спине и заднице большим веником. Она тоже его стегала, но он предпочитал лежать в это время на спине и все просил ее бить по низу живота к гениталиям. Потом (а возможно, это было сначала) Боб сидел голый в кресле у камина и читал свои стихи, обращаясь к Синтии, все так же укутанной в меховой жакет. Еще Луиза помнит, что пыталась сорвать с дочери этот жакет и похвалиться перед Бобом ее роскошным телом, но Синтия молча отпихнула ее, больно ударив в живот сапогом.
Нет, они не занимались с Бобом любовью – уж что-что, а это Луиза бы точно запомнила: у нее уже несколько месяцев никого не было, если не считать, разумеется, Теренса с его членом, напоминающим детскую соску. (Это сравнение, помнится, очень понравилось Бобу, и он сказал, что непременно использует его в своей новой – автобиографической – книге.) Боб сказал, что у него кончились презервативы, а без них он остерегается иметь «сексуальный контакт» с американками, ибо считает Америку родиной СПИДа. Девочек для траханья, сказал Боб, навалом и в России.
Луиза попыталась его изнасиловать, но из этой затеи ничего не вышло – он взобрался на массивный шкаф и читал оттуда свои стихи, которые построчно переводил на английский.
Они уехали в Москву лишь к вечеру следующего дня. Луизе с большим трудом удалось уговорить дочь сесть в машину – последние пять часов Синтия стояла на коленях на полу холодной веранды, задумчиво положив подбородок на подоконник, и соскребала ногтями лед со стекол.
– Я посвящу вам стихи, – пообещал Боб Синтии, которая полулежала на переднем сиденье его «волги»-пикапа и не отрываясь смотрела вперед. – Я их уже написал сегодня утром. – Когда Боб мог это сделать, Луиза так и не поняла – насколько она помнила, они до полудня спали валетом на неудобной узкой кровати с низкими деревянными спинками,
20
Девственный, девственница (англ.).
Вечером Боб повез Луизу на какой-то фуршет. Синтия осталась в отеле: Боб договорился с неизвестным фотокорреспондентом, чтобы тот поснимал ее для какого-то журнала.
Луиза валилась с ног от усталости, но держалась. Она была потрясена вниманием, оказанным ей на приеме в честь одного из самых известных русских модельеров. Подчас ей казалось, будто прием устроен ради нее – глаза слепили магниевые вспышки, бокалы с шампанским многократно позвякивали в честь ее красоты и благополучия. Боб то и дело хлопал Луизу по плечу и называл «my fair lady». [21] Он повторил несколько раз, что, несмотря на свою напряженную творческую работу и политическую деятельность на благо перестройки, он готов найти время и проведать своих лучших друзей, даже если они живут за океаном.
21
«Моя прекрасная леди» (англ.). Есть фильм с таким названием, где главную роль исполняет Одри Хепберн.
– Только пришли мне билет. Заказным письмом, – повторял он, склонившись к уху Луизы. – У нас большие проблемы с авиабилетами. Ты присылаешь мне вызов и авиабилет…
Когда Синтия заявила, что выходит замуж, Луиза чуть не упала в обморок. С одной стороны, это означало, что она наконец будет свободна. Но с другой…
Уж больно эти русские загадочные.
Фотограф Миша снимал ее дочь сначала в номере отеля. Он балдел от находки, подсказанной ему самой Синтией, – роскошный мех, обнаженное тело, длинные волосы, ноги в сапогах выше колен, пушистый темный треугольник волос под мраморной белизной живота…
Синтия оказалась прирожденной фотомоделью, страстно отдающейся объективу. Миша свозил ее к знакомому модельеру в меховое ателье. Они не спали целые сутки. Вернувшись на рассвете в отель, Синтия сообщила Луизе свою новость, стоя на пороге их люкса, – босая, в белоснежной песцовой шубе до пят.
– И я остаюсь в России, – добавила она. – Это страна будущего. Мне осточертело жить на кладбище.
Луиза безуспешно пыталась дозвониться мужу – в западном полушарии уже наступил вечер, и Теренс, по-видимому, расслаблялся в объятиях шлюх. Она позвонила одному из секретарей американского посольства, с которым ее познакомили на приеме, и тот чуть ли не слово в слово повторил высказывание дочери о России и, соответственно, о Западе.
– Я поступлю, как Понтий Пилат, – говорила Луиза Мейсону, сонному (в Атланте было всего девять вечера) и по обыкновению угрюмому. – Соберу чемоданы и уеду… Нет, только не домой. Что ты, я вовсе не собираюсь мешать счастью собственной дочери, нарушать гармонию двух любящих сердец… Да, конечно, я оставлю ей несколько тысяч наличными… Нет-нет, кредитной карточкой она пользоваться не может… Ты полагаешь, этот Миша захочет переехать в Штаты? Гм… В таком случае нужно будет продумать условия брачного контракта… Да, мне здесь тоже нравится, но я говорю, что не хочу мешать им своим присутствием.