Люблю
Шрифт:
– Профорг просила?
– Директор.
– Чего же ты написал?
– Написал, что по дороге на работу зашёл в мастерскую и забрал магнитофон, который отдавал в починку. А так как хранить его негде, оставил в раздевалке, в сумке. А насчёт видеокассет написал, что администрация магазина не обеспечивает необходимым для проверки аппаратуры, поэтому принёс из дома.
– Поверили?
– Слушай. Дал объяснительную директрисе, прочла, да как заорёт: «Что ты тут написал?». И заведующему передаёт. А что же, говорю, писать? Чистосердечное признание, что для спекуляции магнитофон купил? «За кого ты нас держишь? Это новый магнитофон, любая экспертиза
– А потом?
– Потом пошёл. Говорю: «Пистемея Витольдовна, первый и последний раз, чтоб вам пусто было». Про пусто конечно не говорю, только думаю, но всё равно заметно. Хоть и сделал виноватое лицо, ей не понравилось. Посмотрела на меня и говорит: «Прощения просишь, но я-то вижу, что не раскаиваешься!». Ещё что-то сказала и ушла. А заведующий тут как тут: «Перепиши объяснительную, как надо и можешь идти». Это было вчера, я пришёл в свой день выходной. Объяснительную переписал, написал, что купил для личного пользования и тогда же спросил магнитофон. Он: «Потом, потом, иди, на похороны опоздаешь!». А сегодня подходит Мишка и деньги суёт. Это значит, у меня забрал, чтобы самому продать и сам деньги отдать не решился, через Мишку.
– А ты его не знал?
– Знал. Но, что такой, не знал. У Мишки деньги я брать не стал. Посмотрю, как он сам их отдавать будет.
– Из-за этого уходить решил?
– Нет. Это так, будни скотного двора. И про уходить, тоже так. Помнишь Хаврошку, как она говорила, когда на соседей жаловалась: «Припёрли к стенке, по-настоящему»?
– Помню. К чему ты?
– К тому, к тому, – многозначительно проговорил Степан, глядя Фёдору прямо в глаза.
Дворничиху Хавронью, из своего детства, Фёдор помнил очень хорошо, она жила на первом этаже в том самом подъезде, где жили и они со Степаном. Помнил, как напившись пьяной, спала в подъезде, прямо на каменных ступенях и им, мальцам, чтобы пройти домой, приходилось перелезать через неё.
Помнил, как любила она слушать песни Лидии Руслановой и конечно то, как беспрестанно жаловалась на соседей. Главное, что насторожило, при упоминании о ней Степаном, был её трагический конец. Хавронья, Хаврошка, как все её звали, после многочисленных жалоб, одну из которых так хорошо запомнил Степан, взяла и удавилась на общей с соседями кухне, привязав верёвку к трубе, проходящей под потолком. Весь стар и млад со двора и окрестностей, собрался под этим окном. Фёдору особенно врезались в память добротные шерстяные носки дворничихи, которые при выносе тела торчали из-под простыни.
И теперь, без дополнительных вопросов, Фёдор понял, что Степан заговорил о главном, из-за чего собственно, и звал.
– Знаешь, Федя, что-то происходит со мной, а что, понять не могу. Земля с небом поменялись местами. Стал потихоньку с ума сходить. Такая дрянь в голову лезет и что хуже всего, избавиться от неё не могу. Только не думай, что от этого.
Он щёлкнул пальцем по пустому бокалу.
– Какая дрянь? Чертей, стал видеть? – Не очень ласково спросил Фёдор, сильно к тому времени уставший и поневоле находящийся в состоянии лёгкого раздражения.
–
– И что это?
– Осенний лес.
Фёдор улыбнулся.
– Что же в нём особенного? – Спросил он.
– Да, казалось бы ничего. Прелые листья, голые ветки, а ещё… Ещё я себя вижу в этом лесу. Представь себе такую картину. Я в осеннем лесу, по листве, которая скользит, мимо чёрных, мокрых стволов куда-то иду. Как думаешь, куда? К мёртвому озеру.
– Прямо в сказку? – Прокомментировал Фёдор, опять улыбнувшись.
– Не смейся, – рассердился Степан, – всё это очень серьёзно. Ну, водоём такой, с мёртвой водой. Ты видел и сам не раз. Вода в них прозрачная, дно хорошо просматривается, но никто в этой воде не живёт, ни рыбы, ни растения.
– Теперь понял.
– Прихожу к этому озеру и смотрю на его дно. Смотрю долго. Все коряги, покрытые бурым илом рассматриваю, каждую мелочь. Так смотрю, словно это самое важное дело моей жизни, и вдруг, появляется желание броситься в этот прозрачный, тревожный, покой, в эту мёртвую воду и взбаламутить её, дать ход, жизнь дать.
– Не страшно?
– Да, какой. Просто влечёт. Так тянет, как никогда и ни на что не тянуло. Дух захватывает. Это выше всего, выше жизни и смерти. Такое, чтобы понять, нужно самому пережить, испытать.
Глаза у Степана заблестели, в них появился какой-то странный, нездоровый огонёк. Почувствовав, что он совсем обессилил, Фёдор попросил себе пятьдесят грамм коньяку и, без видимых причин разозлясь на Степана, сказал:
– Прыгай и баламуть, если тянет. Какие проблемы?
– Вот, – таинственно произнёс Степан, поднимая указательный палец вверх, и перед тем, как разъяснить это «вот», сходил, взял пятьдесят грамм Фёдору, сто пятьдесят себе, и, выпив свои сто пятьдесят, неприятно оживляясь, продолжил. – В этом-то всё и дело. Не могу кинуться в озеро, отсюда и страх, о котором тебе говорю. Понимаешь, это оказывается не моя фантазия, а что-то само по себе существующее, постоянно преследующее меня. Сам того не желая, я просто оказываюсь пленником этого видения. Я пленник, понимаешь? Среди бела дня идёшь, переходишь дорогу и, вдруг – бац, поехало. Деревья мелькают, иду, спешу к своему озеру, в которое прыгнуть нельзя. Меня же машина может сбить в такую минуту, под трамвай могу угодить. Понял ты, хоть что-нибудь, из того что я тебе рассказал?
С минуту друзья сидели молча, лишь временами поглядывая друг на друга, наконец, Степан сказал:
– Хочешь знать, почему я разошёлся? Думаешь, слух тот, мнительность моя? Нет. Я слишком сильно любил свою жену. Так нельзя любить женщин. Это единственная и настоящая причина, и ещё знай, сегодня ночью Алёнушке звонил.
Алёнушкой, по её роли в «Аленьком цветочке», Степан называл жену Марину Письмар, с которой разошёлся, официально не разведясь.
– Номер набрал, попал не туда, а второй раз звонить не стал, передумал.
– Да, видно хорошо тебя вчера припёрло, – сказал Фёдор, понимая, как нелегко было Степану решиться на этот звонок и вдруг ласково, по-матерински нежно, сказал, – прошу тебя, пойди в церковь.
– Да, ну, её, – сразу же отверг предложение Степан. – Я был там как-то, смотрел, что и как.
– Ну, и как?
– Плохо. Поп с золотыми зубами, тут же лавка торговая, деньги звенят. Люди снуют туда-сюда, как на вокзале. Смотрю – попу все руку целуют. А я, как представил себе, что он утром этой самой рукой… Плюнул мысленно и ушёл.