ЛюБоль 2

Соболева Ульяна

Уже у себя в спальне, дрожащий от предвкушения, я впрыснул себе в вену наркотик, который дала мне Сара. И мне было плевать что это. Я знал, что она могла торговать метамфетамином, или даже герычем. У нее были свои связи и источники, или даже свои запасы.

А потом увидел Шукар, как наяву. Увидел так, словно вижу свое отражение в зеркале. Раскинула по постели красные волосы, спит в тонкой ночной сорочке, укрытая теплыми одеялами. Ядовитый аромат ее тела ударил в голову, и по моей коже прошла волна звериной дрожи. Я надвигался на нее, как голодный зверь. Набросился в жадном исступлении, стаскивая покрывала, задирая тонкий шелк, набрасываясь на бледные, соленые губы в безумном наслаждении чувствовать дыхание и понимать, что она все еще спит, но стонет во сне МОЕ имя. Черт бы ее побрал, МОЕ! И я с дикими рычанием, целую ее

тонкую шею, ключицы, грудь с возбужденными, твердыми сосками, дрожащий живот и, раздвигая стройные ноги, врываюсь в сочное тело. Прогибается подо мной все так же, с закрытыми глазами, сминает пальцами простыни и кричит. Так сладко кричит, что я сам чувствую соль на губах. Она разъедает мне язык и выжигает глаза. Наверное, так плачут проклятые – кровавыми слезами, потому что я вижу, как на ее белую сорочку капают алые капли, на сомкнутые тонкие веки и на искусанные мною губы. Толкаюсь в горячее и податливое тело, целую скулы, плечи и снова приоткрытый в крике рот, смешивая наши слезы. Её – прозрачные и мои – красные. Девочка-смерть, как же я истосковался по тебе! Как же дико я по тебе истосковался! Во что ты превратила меня, ЧерИклы? Я же готов простить тебе все и снова принять назад… Ты представляешь, КАК я тебя за это ненавижу? За собственное унижение? За осознание своей ничтожности перед твоей властью…Именно за это я уничтожу тебя. Найду и сожгу живьем, предварительно вырезав твое ледяное сердце.

Долго изливался в её тело, вбиваясь все сильнее и сильнее, на дикой скорости, дрожа от похоти, ненависти и больной одержимости. Она так и не открыла глаз… а когда я распахнул свои, то хрипло застонал от отчаяния. Это оказалось не наслаждением, а адом. Расплата была страшной. Я сходил с ума от проклятой иллюзии и понимания, что меня обманули как ребенка, подарив галлюцинацию, так похожую на реальность. Галлюцинацию, которая показала мне, насколько я жалок…насколько я отвратителен в своей похоти и зависимости.

Больше я не прикоснулся к дури и к водке. На следующее утро собрал своих людей и мы пошли в сторону Теменьково.

Глава 23

В Теменьково нас не пустили. Все дороги были перекрыты. Не помогло даже то, что монах был нашим спутником. Пропускали только его. Без попутчиков. Люди говорили, что банда Ману подбирается к городу с южной стороны. И что теперь остается только молиться, чтобы проклятый цыган не захватил деревню возле Храма. Макар Лебединский должен был при поддержке полиции поймать преступников, но пока что город должен продержаться сам. Был отдан приказ никого не впускать и никого не выпускать. Беженцев оставить за периметром во избежание проникновения лазутчиков и зараженных туберкулезом.

От слабости у меня кружилась голова и то и дело все плыло перед глазами. После родов прошло всего двое суток, и все это время я провела в машине, укутанная в куртку с ребенком на груди. Иногда мы останавливались, и Мира подкладывала под меня свернутые простыни, которые для нас приготовила Галя. Моя подруга сильно переживала, что кровотечение не заканчивается, мне был нужен отдых и еда, а не полная волнений дорога и тряска. Отчаявшись попасть в Теменьково, мы остановились в заброшенной деревне под городом. Люди покинули ее совсем недавно, и судя по всему, из-за начавшейся эпидемии туберкулеза. Монах проверил дома – больше половины были сожжены, но на окраине уцелело несколько хижин.

Пока что мы обосновались в очень бедной избе всего с двумя комнатами и маленьким котлом, слава Богу удобства были иначе походов на улицу в мороз я бы не выдержала. Мира постелила на узкую кровать наши куртки и грела воду, чтобы обмыть меня и ребенка, а также выварить то белье, что имелось в доме. Она осмотрела меня и сказала, что роды были слишком тяжелыми и восстановление займет больше времени. Нужно было накладывать швы, но она не располагала такой возможностью в тех условиях, при которых я рожала своего сына. Мне было все равно, я не думала о себе, я вся сосредоточилась на ребенке.

Он был таким крохотным, таким слабеньким. Когда я рассматривала его, то у меня сердце сжималось от дикой сумасшедшей любви к нему и от страха за его жизнь. Настолько хрупкую, нежную, что она казалась истинным чудом среди этого хаоса смерти и боли, окружавших нас со всех сторон. Я долго думала, как назвать его. Наверное, у Алмазовых есть

свой обычай на этот счет. Но я не знала ни одного из них. Я назвала его Вадимом. Мой маленький волчонок, посланный мне самими небесами, чтобы не сойти с ума от раздирающего отчаянья и безнадежной неизвестности. Гонимая и презираемая всеми, обреченная на вечное проклятие. Я смотрела на малыша и чувствовала, как все перестает иметь значение. Еще не понятно, какого цвета будут его глазки и на кого из нас он похож. Но мне этот ребенок казался самым красивым во Вселенной.

Каждый день Мира с монахом по очереди ездили в город узнать насчет пропуска и каждый раз возвращались ни с чем. Наши запасы стремительно заканчивались, и уже скоро у нас не останется ни крошки. Об этом было страшно даже думать. Все чаще в городе говорили о приближении банды цыган и о возможном наступлении конца света. Я не хотела об этом слышать. Мне казалось, люди врут и преувеличивают. Но иногда я вспоминала, как Ману обошелся с моими людьми, и по телу проходила волна ужаса – я должна признать, что люблю монстра и родила ребенка от настоящего чудовища, и то, что я обезумела от своих чувств к нему, не делает его лучше. Но какая-то часть меня все же надеялась на то, что Ману войдет в город и найдет меня и тогда…тогда у нас с моим мальчиком есть хотя бы какой-то шанс выжить. Пусть ничтожный, но он есть. Пусть Алмазов никогда не сможет простить меня, но он не причинит вреда своему сыну. А еще я молилась, чтобы это случилось побыстрее. Очень скоро мы начнем голодать.

Вадик очень плохо кушал, он был настолько слаб, что засыпал во время кормления, и мне приходилось будить его, а потом петь ему песни. Иногда, именно под звук моего голоса, он все же немного ел, а я смотрела, как Мира делит для нас остатки еды, как оставляет мне куски побольше, и внутри все скручивалось в узел от страха и стыда. Это из-за меня…Все из-за меня. Я приношу только несчастья и боль. Люди, верные мне, страдают от любви ко мне. Я должна была отпустить их обоих…но Вадик. Я больше не могла думать только о себе. Я должна заботиться о моем сыне и, да простят меня Мира и безымянный монах, я все же выберу своего малыша. Пусть потом меня покарает Бог или сам Дьявол. Но позже. Немного позже. Я согласна заплатить за свои грехи. О, если бы я знала, что расплата придет так скоро!

Наш спутник был почти немногословен. Он уезжал утром и возвращался вечером, говорил, что у него есть обязанности, и люди нуждаются в его помощи. Туберкулез распространялся с бешеной скоростью. Вой овдовевших женщин и осиротевших жен и матерей доносился отовсюду. По ночам мы слышали его особо отчетливо, как и треск костров – то сжигали тела усопших от болезни или от голода. монах возвращался из этого пекла в запыленной одежде, покрытый сажей, садился у очага и грел окоченевшие руки.

Снежные заносы полностью отделили нас от Большой Земли, если так можно назвать современный мир в котором происходило то, что происходило сейчас с нами. Никто бы никогда не поверил, что в наше время можно умирать от эпидемии и голодать.

Не знаю почему, но мы с Мирой монаху доверяли. Он слышал слишком много и до сих пор не предал, и не выдал нас. Моя маленькая подружка суетилась возле него, готовила ему чай из трав и иногда тайком отдавала свой кусок хлеба, но он всегда замечал и не брал.

Когда у нас все же закончилась еда, монах вернулся из города и тихо сказал, поставив на стол сумку с куском хлеба, который мы поделили на троих, что нам нужно идти в Храм, если мы этого не сделаем, то умрем с голода.

Я ответила твердым отказом, и Мира сказала, что попытается найти для нас еду. Но все, что им удавалось принести, это были лишь подаяния монаху за молитвы. У меня начало пропадать молоко, и Вадик теперь почти не спал. Он кричал от голода, а я ходила с ним по комнате, укачивая и чувствуя, как от слабости у самой подгибаются колени. Я боялась говорить Мире, что меня все чаще и чаще лихорадит и бросает в пот, а иногда я так сильно мерзну, что потом не чувствую своих пальцев. Мне было страшно, что она начнет уговаривать меня ехать в Храм к отцу Димитрию. Ведь Ману так близко. Осталось подождать совсем чуть-чуть, и пусть мой жестокий палач сам вершит мою судьбу. Я устала бегать и прятаться. Я устала надеяться на чудо. Чудес не бывает. Не в нашем мире и не для меня. Теперь я с горечью понимаю, что ошибалась даже в этом. Чудеса люди вершат своими руками… я же погружала себя в ад ошибкой за ошибкой.