Любовь – это розы и хлыст
Шрифт:
– Это не так, – сказала професса.
– Тогда почему Он допустил, чтобы Первый человек убил свою жену и взял другую? Разве Он не мог не дать свершиться злу?
– Мог. Но дело в том, доминика, что человек получил от Него свободную волю, а значит, получил власть самостоятельно решать, что делать, а что – нет. Убийство было свободным выбором Первого человека.
– Не понимаю, – пробормотала я. – Значит, можно убивать, грабить, лгать только потому, что обладаешь свободной волей делать это или не делать?
– Да, – кивнула менторша. – Но вы должны помнить, доминика, что свободной волей к добру и злу обладают только мужчины. Женщина со
– Почему?
– Потому что она неразумна и склонна только ко злу и разрушению. Только мужчина может обуздать строптивый женский нрав. Лишь находясь во власти мужчины, женщина имеет ценность, ибо ей положено служить мужу и продолжать человеческий род до тех пор, пока Спящий не проснется.
– А когда Он проснется, Он… что? Что сделает?
– Об этом Первосвященник Спящего ничего не говорил. Однако многие искатели мудрости предполагают, что, пробудившись, Спящий уничтожит всё сущее, ибо на самом деле оно – лишь Его сон.
– Тогда зачем же Он всё творил?
– Мы не можем этого знать, доминика. Его пути и желания неисповедимы.
– Это очень глупо! – решительно сказала я. – Сначала сотворить, потом заснуть, а потом – проснуться и всё уничтожить! Так поступают только сопливые малолетки, когда лепят из глины домики, а через минуту уже ломают их!
– Пройдет время, и вы всё поймете, доминика.
– Вряд ли, – я покачала головой. – Мы сегодня еще будем заниматься Священной историей?
– Нет, доминика. Идемте на прогулку. Ваша матушка озабочена тем, что вы слишком много времени проводите в комнатах.
– Вот уж не поверю, – пробурчала я. – Моя мать меня почти не замечает. По-моему, ей все равно, разгуливаю ли я по замку или отправилась в виноградники.
– И тем не менее, – настояла менторша на своем.
Глава третья
Летом было много гроз. Ров, отделяющий кастильон от полей, несколько раз затапливало водой. Матушка приказывала золотарям вычищать ров, но едва приходил очередной ливень, как все повторялось. Из окна своей комнаты я с любопытством наблюдала за работой золотарей – дюжих мужланов в холщовых рубахах и штанах из рогожи. Они вычерпывали воду и нечистоты бадьями на длинных ручках и лили ее в огромные деревянные бочки, пахнущие так гнусно, что долетало даже до замковой галереи. Потом подводы с бочками отправлялись на деревенские огороды, так как считалось, что господская грязь помогает вырасти богатому урожаю. Я в это не верила, но стала брезговать овощами и зеленью, взятыми в деревне – кто знает, может их как раз удобряли нечистотами!
К слову сказать, подрастая, я стала болезненно брезгливой. Во время мытья я не позволяла ни одной служанке касаться моего тела или волос, свое белье и платья я тщательно осматривала и перетряхивала, чтобы не было пятен, дырок или блох. Я отказывалась есть, если обнаруживала, что мои приборы плохо вымыты или протерты сальным полотенцем. Специальной щеткой я вычищала грязь из-под ногтей, если ей удавалось туда забраться, что случалось редко, ибо я целыми днями носила перчатки. Мое общество составляла лишь менторша, которая была тоже чистоплотна до болезненной крайности. Она заставляла служанок по несколько раз на дню перемывать полы горячей водой со щелоком в принадлежащих мне комнатах. Кроме того, ей пришлось прекратить наши конные прогулки – меня начинало тошнить, едва я улавливала запах лошадиного пота и кожаных седел.
А еще мне казалось, что запахами обладает всё-всё на свете. Так, растущая луна пахла вербеной и сырой землей, а убывающая – жженым сахаром и тмином. Пруд возле виноградника пах тухлыми яйцами и древесным углем, поэтому ничто не могло заставить меня подойти к нему ближе, чем на десять шагов. Стены нашего кастильона источали густой и настойчивый запах мокрого дерна, плесени и ржавого железа… От одежды матушкиных приживалок исходил аромат мяты, апельсиновых корок и старинного серебра, а временами – тяжелая вонь горячей крови, пугающая меня. Домоправитель источал аромат корицы, крепленого вина и нечистых зубов, и я всегда могла сказать, посещал ли он ночью женщину – ибо после такой ночи от него шел гадкий животный дух, сходный с запахом из конюшни, и я не понимала, отчего на его лице в это время светилось удовольствие…
Вообще в то грозовое лето я стала проявлять большее любопытство к отношениям меж мужчиной и женщиной. Возможно, это было связано с тем, что в главах Священной истории, читаемой профессой, то и дело описывались многочисленные жены Первосвященника, служившие ему во время написания Либр и проповеди Веры. Професса на примере жизни этих жен говорила мне о том, что главное достоинство женщины заключается в ее беззаветном служении своему мужу.
– Но, професса, – лезла с вопросами я. – Моя мать стала вдовой, кому же она должна служить теперь?
– Она служит мессирам Франко и Фичино, доминика, – неизменно отвечала Люция.
– Мне так не кажется, – я недоверчиво поджимала губы и тотчас вспоминала, что привычка делать из губ тонкую ниточку есть у матери, а я не хотела ни в чем быть похожей на нее.
Когда грозы отступали, Агора шла со мной на прогулку и рассказывала о славной истории моего рода. Длинная вереница предков проходила перед моими глазами: прапрадед и основатель рода – кавальери Джанбатиста Азиттизи Мстительный, прадед – Лукас Азиттизи Кровавый, дед – Жеронимо Азиттизи Хладнокровный… Я видела их портреты в парадной гостиной замка – сплошь мрачные и суровые мужчины с длинными черными волосами и пронзительным взглядом. В парадной гостиной висел также наш герб, и я иногда пыталась разобрать, что же он означает.
Так вот, мы с Агорой гуляли, я слушала ее рассказы и лениво размышляла о том, почему пшеница пахнет вовсе не свежевыпеченным хлебом, а пылью и зноем, отчего в наших апельсиновых рощах пахнет мокрой землей и навозом, а не сладкими плодами… Эти размышления представлялись мне слишком детскими, и я не делилась с ними даже с Агорой. Я вообще не желала никому доверять то, что творится в моей голове.
Как-то в конце лета мы отправились в апельсиновую рощу, где деревенские парни и девушки собирали очередной урожай ярких и сладких плодов. Заметив нас, они ставили наземь корзины и кланялись мне. И вдруг – я увидела Ченцу!