Любовь и другие диссонансы
Шрифт:
Наконец несколько мужчин силой оттащили его от рояля и вывели из ресторана. Толпа расступилась, и я направился к лифту. Джошуа как-то сказал мне: «Ты со своим правдолюбием когда-нибудь доиграешься! Постоянно ходишь по краю пропасти, и пока тебе удается не сорваться, но всему когда-нибудь приходит конец! Помни об этом…».
Мне нужно было выпить. Оказавшись в номере, я, не зажигая света, подошел к минибару, вытащил оттуда первую попавшуюся бутылку, открутил металлическую пробку и жадно глотнул. Потом упал на кровать прямо в одежде и слышал арфу, метро, шаги на лестнице, рояль, мяуканье кошки, стук клавиатуры компьютера, пение, шум листьев, церковные колокола, женский крик, женский шепот,
Проснулся я почему-то на диване. Пустая бутылка из-под джина лежала на полу. Рядом, на мятом пиджаке, валялись мои туфли. Я встал, чтобы закрыть окно, и заметил на кровати перевязанную серо-зеленой лентой пластинку. Старинную, из черного винила. Я осторожно развязал ленту, которая показалась мне знакомой, и вспомнил: это же лента Анны! С потертой, местами покрытой пятнами обложки улыбался Высоцкий. К ленте была приклеена страничка, вырванная из календаря, с запиской, датированной вчерашним днем:
На этой пластинке Высоцкий звучит совсем по-другому. Его хриплый голос берет за душу. Я нашла ее для вас в антикварном магазине на Арбате. А проигрыватель — у дедушки в подвале. Его спрятал туда еще мой отец. Оказалось, это польский проигрыватель! Я думала о вас. И скучаю, а еще — улыбаюсь. Анна.
P. S. Я попросила, чтобы проигрыватель поставили возле вашей кровати. Осторожно! Он хранит тепло моих рук.
Это был проигрыватель «Бамбино». У моих родителей был такой же. Как и у многих в Польше. В детстве я слушал сказки в записи, бабушка покупала их для меня в газетном киоске на углу. Тогда пластинки были на 45 оборотов в минуту. Иногда мы с братом слушали их на 78 оборотов. И самые грустные сказки становились смешными. Даже про Красную Шапочку и девочку со спичками.
Я поставил проигрыватель на стол, нашел на стене розетку (вилка у проигрывателя была современная) и поставил на пластинку звукосниматель. Из овального динамика в крышке послышался звук гитары, а потом голос Высоцкого. Треск и скрип заезженной пластинки мне не мешали. Анна права. Здесь голос Высоцкого действительно был иным…
Я подошел к окну и закурил. Слушая Высоцкого, я всегда чувствовал душевный подъем и волнение. Но сейчас все было иначе. Я представил себе, как Анна перевязывает пластинку лентой. Администратор, который принял у нее проигрыватель и согласился его мне принести, наверняка решил, что она чокнутая. А может, это был не администратор, а горничная…
Я думал о том, что мне встречаются необыкновенные женщины, и что я этого не заслуживаю. Я ведь не делаю ничего особенного. Лишь дарю им свое время. Всем. А потом исчезаю, ничего не обещая. И несмотря на это, они испытывают ко мне нежность и получают такие подарки, как этот. Лишь одной женщине я дарил все свое время, внимание и любовь. Матери моей Добруси. И попал в Панков. Может, нельзя отдавать женщине всего себя? Может, мужчины, у которых нет тайн, перестают вызывать у женщин интерес? И только бездушных подлецов безоглядно любят женщины-ангелы, и бросают ради них ангелов-мужчин…
На завтрак я опоздал. Нашел в холодильнике крекеры, две бутылки минеральной воды, взял книгу и вышел из гостиницы на свежий воздух. В одном из ближайших дворов была чистенькая детская площадка. Я уселся на скамейку, погладил пальцем обложку, раскрыл книгу и понюхал страницы. Обожаю запах новых книг. Гарольд Чарльз Шонберг. «Горовиц. Его жизнь и музыка». Этот Шонберг — мудрый и смелый человек. Он писал о музыке так, как если бы создавал Библию, но при этом ни перед кем не преклонялся. И хотя Горовицем Шонберг восхищался, даже в книге, посвященной
— Я не хочу все время быть немцем! — со слезами в голосе кричал самый маленький. — Их всегда убивают. Я хочу быть русским! Или американцем!
Я тоже не хотел быть немцем, когда мы играли во дворе в войну. И никто не хотел. Но и американцем тоже, потому что американца мог убить отважный вьетконговец. Только среди нас никто не хотел быть и русским. Русских показывали по телевизору по случаю очередных годовщин революции и во время торжественных первомайских собраний. Для нас они были фамилиями на памятниках, к которым мы возлагали венки, купленные партийным комитетом накануне Дня Победы. А еще они жили в казармах на окраине города, и у них можно было купить вкусные шоколадные конфеты в фантиках с улыбающейся девочкой и самогон. Но их присутствия в Польше никто не хотел.
«Ведь это не их страна, — говорил мой отец, — она никогда им не принадлежала. Ни при царе, ни Сталине, ни при Брежневе. И никогда не будет принадлежать. Поляки этого не допустят».
Поэтому, играя в детстве в войну, никто из нас не хотел быть русским. Все хотели быть поляками и убивать немцев, как в сериале «Четыре танкиста и собака», в котором даже пес был умнее немецких генералов.
Я углубился в книгу, но вдруг один из мальчиков, конопатый, светловолосый, с голубыми глазами, подошел ко мне. В руках он держал бутылку лимонада и пластиковый стакан.
— Меня к вам папа послал, он охранником в гостинице работает, — сказал он серьезно. — Говорит, вам, наверное, хочется пить. Вы будете пить? Если нет, я сам выпью. Я очень люблю лимонад.
— Пожалуй, хочу. Немножко, — ответил я весело. — Давай, я выпью один стаканчик, а ты допьешь остальное?
— Хорошо! — воскликнул мальчик и стал наливать лимонад из бутылки. Он налил полстакана и протянул его мне, а сам тотчас приложил бутылку к губам. — А это правда, что вы немецкий террорист? — спросил он неожиданно.
— Нет, неправда, — ответил я, еле сдерживая смех.
— Но вы хотя бы немец? — не сдавался он, явно разочарованный.
— Нет, не немец, — ответил я и засмеялся.
— Что же я скажу другим ребятам? — погрустнел мальчуган.
— Скажи им, что я немножко немец, — предложил я.
— Ладно! — радостно ответил он и побежал к остальным, которые поджидали его у разноцветной горки.
Больше меня никто не отвлекал. Шонберг описывал неизвестные мне стороны жизни Горовица. Как тот жил в Киеве. Его жизнь в эмиграции после 1925 года мне хорошо известна. И не только как гения, но и как человека, со всеми его слабостями. Я знал о его невротическом характере, экстравагантности, о запоях и депрессии, которую лечили не только психотропными средствами, но и электрошоком, о периодах амнезии, физической немощи, о сомнениях в собственном таланте, частых и продолжительных периодах отчаяния. Шонберг мимоходом упоминал о мнимой гомосексуальности Горовица, не уделяя этому внимания. Горовиц был женат, у него была дочь Соня, которая умерла в сорок лет от передозировки лекарства. Осталось невыясненным, был ли это несчастный случай или самоубийство. Известно, что однажды он пошутил: «Есть три разновидности пианистов: пианисты-евреи, пианисты-гомосексуалисты и плохие пианисты…» А в биографии, написанной Пласкиным, автор упоминает о том, что Горовиц обращался по поводу своего гомосексуализма к известному американскому психиатру. Однако этот факт не имеет документального подтверждения.