Любовь и хлеб
Шрифт:
За спиной кто-то кашлянул.
Ольга подняла голову, обернулась. У двери стоял молодой манси Куриков — бригадир оленегонов. Его вызвала Ольга. Куриков, улыбаясь, держал в руке пустую трубку, не решаясь закурить в присутствии русской женщины-врача. Он смотрел на Ольгу, склонив голову набок, прищурив раскосые черные глаза, и был, казалось, совершенно спокоен.
Ольга разглядывала его скуластое, наивное и в то же время с хитрецой лицо и удивлялась, как может человек не чувствовать свою вину.
— Ну, садись, дорогой!
Куриков только что вернулся с летних пастбищ, но, сдав оленей в совхоз, уже успел переодеться в свой новый пиджак, брюки и сапоги, которыми недавно его премировали. Куриков работает в совхозе оленеводом со дня его основания. Семья у него большая — старая мать, две сестры-ученицы и младший братишка, но из работников в семье он один и считается старшим.
Ольга представила, как скоро Куриковы будут провожать своего кормильца с оленями на зимние пастбища, всей семьей пройдут по совхозной улице за околицу. Ольга всегда была свидетелем семейных прощаний в совхозе и отмечала дружбу мансийских и русских семей, провожающих своих работников в далекий путь. И сейчас она вспомнила, как когда-то отправляла ее мать своих дочерей — Ольгу на Север работать, а младшую сестру Ольги, не окончившую из-за болезни институт, — к морю на курорт лечиться. Ольга была веселой — она в первый раз уезжала из дома далеко и надолго, а сестра завидовала ей и грустно стояла у поезда.
Куриков посмотрел Ольге в глаза, заметил тень на ее лице и по-родному, ласково улыбнулся. Ольга улыбнулась тоже от его сочувствия. Куриков придвинулся ближе к столу:
— Вот принес подарок свой, возьми, Ольга Ивановна.
Он вынул из-за пазухи сверток и развернул: на стол легла пушистая шкурка песца, она заискрилась, как полоска лунного света, как голубой снег. Ольга досадливо вздохнула: «Задобрить хочет! Ой, что это я! Может, парень ничего и не знает, от всего сердца дарит… Не взять — обидится».
— Подождем, — отодвинула руку с песцом.
Куриков сел подальше, спрятал трубку в карман, так и не закурив, руки положил на колени, наклонил снова голову — что-то тревожное мелькнуло в его маленьких, прищуренных глазах…
— Скажи, оленей гнали по камням? По гололедице?
— Оленей вели правильной дорогой, старой дорогой. — Куриков замолчал, поднял голову, в обидном недоверии сжал губы.
«Отпирается, — подумала Ольга. — А может, он и не виноват… Что это я как допрос веду! По-другому надо…»
— Песца давно убил? Сколько напромышлял?
Куриков заулыбался:
— Недавно… По дороге охотились… Восемь шкурок добыл!
— Далеко это отсюда?
Куриков присвистнул:
— Э! Тоже на охоту хочешь пойти?! Тебе, Ольга Ивановна, скажу. Три версты отсюда будет. Песцов добыл, когда обход не стали делать, шли через бугры — так скорее в совхоз оленей привели… Восемь шкурок сдам — денег много-много будет! А это тебе, тебе…
—
— Немного вели… по буграм…
Ольга вздохнула: «Что же теперь… Скрыть или сказать Матвееву?! Нет, не скажу. Матвеев скорее всего сразу выгонит Курикова с работы и, чего доброго, под суд отдаст… А куда он… с семьей… Обсудим этот вопрос на партбюро».
Ольга раздвинула занавеску окна.
— Смотри!
Во дворе по изоляционному загону бродили тощие, хромающие олени. Куриков прильнул к окну. Ольга взяла со стола песцовую шкурку и, волнуясь, сказала:
— Вот эта шкурка песца — она стоит не так дорого! А смотри, сколько больных оленей в совхозе. Одна шкурка — двести больных оленей!
Куриков встревожился, раскрыл широко глаза, беззвучно зашептал:
— Оленю больно… больно оленю, — и повернулся к Ольге. — Прости, товарищ Ольга Ивановна… Спешили мы к сроку, на убой оленей вели… Мясокомбинату туши нужны — директор сказал.
Ольга положила руку Курикову на плечо:
— Всей бригаде покажи больных оленей, поговори с манси-погонщиками.
Куриков кивнул:
— Да, да! Больно, оленю больно… Нельзя, нехорошо так, — стоял растерянный и смущенный, держа в руке песца, — не знал, что со шкуркой делать.
— Песца не возьму. Мне он не нужен. А семье твоей пригодится. Девочке на воротничок. Не обижайся. Иди. Поговори с бригадой.
Куриков торопливо вышел. Ольга спокойно села за стол, достала из ящика свои записи, сделала заметки. Задумалась: «Распоряжения ветврачам отдала, осмотр закончен. Работа продолжается…» Посмотрела на стоявшие в углу привезенные недавно бутылки с карболовой кислотой, креолином и марганцовкой: «Ну вот, завтра начнем растирание ног оленей. Дезинфицирование ранений…»
Ольга почувствовала, как чьи-то горячие ладони закрыли ей глаза. «Что за ребячество такое», — успела она подумать и вскрикнула:
— Слушайте! Вы? — обернулась и увидела смеющуюся Марию — фельдшера, ее пухлое красивое лицо со вздернутым маленьким носом. Халат на Марии расстегнут, черные волосы растрепались по плечам, — видно, бежала сломя голову. Стоит перед Ольгой затаив дыхание, хитровато поджав губы и прищурив глаза, как будто хочет обрадовать чем-то… Засуетилась около Ольги, начала шепотом, переходящим на крик:
— Ой, Ольга, Ольга! Кого я сейчас видела-а! — И, смеясь, полуобняла рукой главного ветврача.
Ольга убрала руки с плеч: «Какое панибратство», — нахмурилась, встала, выпрямилась и, не сдержав себя, зло спросила:
— Что это такое? Что за «Ольга»? Вы где — дома или на работе?!
— Да садись! Я не по работе, а по личному… — застеснялась Мария. Голос ее дрогнул; раскрылись в полуулыбке губы, пропали искорки в черных глазах, и уже нехотя, обиженно добавила: — Комов пришел… Комов! Он здесь… Идите, смотрите…