Любовь и небо
Шрифт:
Потом зазмеилась улица небольшого чистенького городка, и вскоре, глухо постанывая, машины вползли на территорию главной штаб – квартиры знаменитого на всю страну лётного училища. Так получилось, но тринадцать лет назад оно дислоцировалось в Сталинграде, а когда начались бои за город, было переброшено в Сибирь. Бывшее Качинское, оно было переименовано в Сибирское авиационное училище лётчиков имени Краснознамённого Сталинградского пролетариата. По существу, мы с училищем были как бы земляками, и эта новость приободряла и вселяла
Весь остаток дня мы потратили на обустройство. Под руководством вездесущего старшины по фамилии Кольчугин носили со склада кровати, тумбочки, табуреты и матрацы. Застилали постели, чистили, скребли и мыли полы, двери и окна, обживались и притирались друг к другу.
Со второго этажа отлично просматривалась самолётная стоянка с двумя длинными рядами зачехлённых «МИГов», а по рулёжной дорожке неторопливой хозяйской походкой с карабином за спиной двигался часовой в зелёной накидке. Самолёты – красавцы были настолько хороши, что дух захватывало! Не верилось, что я удостоюсь когда-то чести не только летать, но даже сидеть в кабине такого чуда.
К вечеру казарма сияла чистотой и источала порядок. Построившись, мы двинулись к солдатской столовой, низкому приземистому зданию из красного кирпича. Когда я вошёл, бросились в глаза длинные столы со скамейками по бокам, а в нос шибануло спёртым воздухом и специфическим запахом пищи, замешанном на солдатском поту. Однако никого это не смутило. Мы смело атаковали столы, раздатчики сразу же принесли бачки с перловой кашей и тарелки с кусками селёдки и чёрного хлеба, и через мгновение молодые челюсти активно заработали к явному удовольствию желудков.
Из огромного, видавшего виды, помятого чайника каждому налили полную кружку горячей жидкости, чуть прислащеной и бледно-жёлтой, и мы добросовестно почаёвничали. Некоторые дохлёбывали на ходу, потому что раздалась команда:
– Встать! Выходи строиться!
…Авиация, как ни один другой род Вооружённых Сил, требовала не только физически сильных и здоровых людей, но смелых и сообразительных, а главное – влюблённых в небо. С бесстрастностью счётной машины Приёмная комиссия фильтровала через свои тенета прибывшую, и пока безликую, человеческую массу и старательно, как на прииске, выбирала из сотен тонн породы крупицы драгоценного металла. Никакое влиятельное лицо в государстве не было для неё авторитетом, способным изменить её решение – так, по крайней мере, мне думалось в то далёкое время. Набор курсантов был строго ограничен, об этом все знали, и это взвинчивало и без того натянутые нервы.
Через день началась медицинская комиссия. Проходила она в училищном лазарете. Полуголые ребята с озабоченным видом ходили из кабинета в кабинет, ждали своей очереди и рассказывали небылицы, одна страшнее другой. Кто-то убеждённо врал, что в кабинете психолога имеется ложный пол, наступив на который человек неожиданно
Наслушавшись страхов, пацаны невольно ощупывали себя, прислушивались к своему организму, пытаясь найти симптомы несуществующих болезней. Эта нервотрёпка продолжалась целых два дня. Главное, врачи, словно сговорившись, ничего не сообщали, и это сбивало с толку.
Мне тоже пришлось поволноваться после встречи с терапевтом. Прослушав меня и спереди и сзади, он буркнул своей ассистентке – моей ровеснице:
– Запишите: на уровне второго ребра прослеживаются очаги Гона…
Что это значило, я не понимал, но навсегда запомнил. И только много лет спустя узнал, что в далёком детстве подхватил где – то туберкулёзную палочку, плачем жаловался матери на свою болезнь, был не понят, и выжил самостоятельно.
Впрочем, я и сейчас не уверен в диагнозе молодого терапевта, и очень надеюсь, что вскрытие разрешит наш полувековой спор. Подозреваю, что с русским языком у него были нелады, и вместо слова «гона» надо было написать «гонора», потому что этого добра у меня хватает. Хорошо, что этот вирус общенароден, к нему привыкли, как к необходимости умываться.
После медицинского обследования на предмет годности к лётной работе в реактивной авиации ряды наши существенно поредели. Из команды домой отправились семеро. Их было искренне жаль, и я, прощаясь, не боялся заглянуть им в глаза, как будто в чём-то чувствовал себя виновным.
Наступила пора вступительных экзаменов. За сочинение по русскому и литературе и за физику я не боялся. Слава Богу, Константин Михайлович научил меня многому. Да и Семёнчев – преподаватель физики – поднатаскал по своему предмету, будь здоров. У него была своя метода общения с учениками. В течение четверти он нещадно раздавал двойки и тройки, и чтобы заработать у него четвёрку, следовало крепко попотеть. В прошлом минёр, он вернулся с войны без правого глаза и правой кисти. Поэтому одна рука у него всегда находилась в кармане. Половина лица Семёнчева была густо припорошена синими веснушками – следами от порохового заряда, а стеклянный глаз умел бесстрастно высматривать самого изощрённого шпаргальщика. Однако его уродливости никто не замечал, покорённый властной, но не навязчивой, общительностью. Правда, его побаивались, но уважали и любили, поскольку не раз убеждались, что человек он добрый и отзывчивый. За неделю до окончания четверти физик, как правило, объявлял, что готов после уроков побеседовать с каждым, кто претендует на достойную для себя оценку. Обычно собиралось человек двадцать – как раз половина класса. Рассаживались за парты по одному, входил, широко улыбаясь, Семёнчев, и весело сверкая здоровым глазом, говорил:
Конец ознакомительного фрагмента.