Любовь и пепел
Шрифт:
Вздохнув, мама сменила тему и попросила Эрнеста рассказать о сыновьях.
— Патрику одиннадцать. Мы дали ему прозвище Мексиканский Мышонок, потому что он становится очень коричневым от загара. Патрик может прочитать две-три книги в день и просит, чтобы я написал новую и потолще, чем «Зеленые холмы Африки». — Эрнест засмеялся. — У меня не хватает духу сказать ему, что книга оказалась провальной.
— Глупости, — ответила мама. — Вряд ли ему есть до этого дело, он очень тобой гордится. А остальные?
— Джеку пятнадцать, и он большую часть времени
Мама выглядела встревоженной.
— Ты же не берешь его с собой играть?
— Нет, конечно. Дома он играет в парке, как привык в Марокко. Но, думаю, мне стоит брать его с собой за игральный стол. Он сможет заработать мне на пенсию.
Мама рассмеялась и произнесла:
— Марти никогда не интересовали деньги, зато ей всегда хотелось путешествовать. Однажды она выскользнула из дома и спряталась в повозке торговца льдом.
Его глаза загорелись:
— Да, я слышал эту историю, мне она нравится.
— Но я тебе не рассказала, что после этого я не могла сидеть неделю, — заметила я.
— Да, но это был единственный раз, когда ей досталось, — быстро добавила мама.
Эрнест подмигнул мне:
— Не сомневаюсь, что еще парочка случаев ей не помешала бы.
— Я тоже так считаю, — ответила я, и мы все трое засмеялись.
Когда вечер подходил к концу, у меня возникло чувство выполненного долга — Эрнест покорил мою маму без усилий. И она спрашивала о мальчиках. Это тоже хороший знак. Когда-нибудь, если все пойдет по плану, они станут ее внуками. «Она тоже должна быть в этом заинтересована», — подумала я, надеясь, что скоро все будет именно так, как я хочу.
На следующее утро я помогла Эрнесту загрузить машину, которая была и без того битком набита удочками, катушками, всевозможными снастями, ружьями, спальными мешками и флягами. За его плечом сияло яркое, как мандарин, утреннее солнце.
— Просто садись в машину, — предложил он. — Мы со всем разберемся, когда доедем.
— Не искушай меня.
Он стоял, прислонившись к «бьюику». Я подошла и прижалась к нему, обхватив руками за шею. Солнце светило, нагревая наши макушки. С верхушек деревьев доносилось стрекотание цикад, которое напоминало о конце лета. Возможно, за нами наблюдали соседи. А может быть, мама ждала меня у окна. Но все это было неважно — мне хотелось лишь находиться рядом с ним как можно дольше, остановить время.
— Если тебе станет одиноко, ты знаешь, где меня найти, — сказал Эрнест.
— Мне уже одиноко.
— Мне не хочется жить без тебя. Нужно что-то с этим делать.
— Мы уже делаем. Я просто ужасно тебя люблю, понимаешь?
— Хорошо.
От его долгого поцелуя я ощутила, как между нами пульсирует неопределенность и одновременно радость оттого, что мы нашли друг друга.
Эрнест сел за руль «бьюика», подвинув коробку с инструментами и любимую удочку. Поцеловав его в последний раз через открытое окно, я наблюдала, как он удаляется, проезжая вдоль изогнувшимися над улицей деревьями, и становится все меньше, прозрачнее и бледнее, а затем и вовсе исчезает. Я простояла еще несколько секунд неподвижно, мое сердце тянулось к нему через разделяющее нас пространство.
Глава 37
Через несколько дней после того, как Эрнест и мальчики обосновались в «Л-Бар-Т», гитлеровские войска вторглись в Польшу. В мгновение ока Британия, Франция, Австралия и Новая Зеландия объявили войну Германии. В мире больше не осталось места, куда можно было бы убежать или спрятаться от этих ужасающих событий. Началась Вторая мировая война.
В Сент-Луисе мы с мамой часами просиживали у радиоприемника, не шевелясь и не говоря ни слова, одурманенные печалью и тревогой, хотя давно уже знали, что все это произойдет. Одни и те же сообщения, практически без изменений, транслировались бесконечно, но мы продолжали слушать. В гостиной стало темно. Никто из нас даже не мог встать, чтобы включить свет.
Эрнест позвонил и рассказал, что он с мальчиками тоже не может отойти от радио. Они практически не выходили из дома, сам же Эрнест спал ночью всего несколько часов, постоянно прислушиваясь к портативному радио, лежавшему рядом с его подушкой. Это уж точно не было похоже на прошлые их поездки в Вайоминг.
— Как ты думаешь, что сделает Рузвельт? — спрашивал он меня по телефону.
— Понятия не имею. Не думаю, что это уже имеет значение. У нас был шанс в ситуации с Испанией и Чехословакией. Мы ничего не сделали тогда, а теперь уже слишком поздно.
Мамин телефон представлял собой тяжелое черное чудище с трубкой, весившей не меньше фунта. Холодное и давящее ощущение в руке и щеке, казалось, на что-то мне намекало, но я не могла понять, на что именно. Я слушала дыхание Эрнеста, такое близкое и в то же время невероятно далекое.
— Меня от всего этого тошнит, — поделился он.
— Я понимаю.
Мы замолчали, и я услышала звук, который издавали провода: нечто среднее между жужжанием и сердцебиением.
— Файф возвращается из Парижа, — наконец сказал он. — Она вылетает завтра. — Эрнест понизил голос, и я поняла, что он боялся этого разговора.
Во мне забурлила ревность. Я не понимала, почему кто-то считает, что ревность зеленая, когда на самом деле она красная. Красная ярость.
— Я знала, что она не сдастся.
— А я не знал. Похоже, я совсем плохо разбираюсь в женщинах. Прости. Зайчик.
Мне нечего было ответить. Телефон внезапно показался обжигающим. Мне хотелось уронить его или бросить.
Помолчав, он продолжил:
— Я собираюсь решить эту проблему сам, просто надеялся, что она вдали от всего сделает выбор.