Любовь и прочие обстоятельства
Шрифт:
В лифт вместе со мной входит компания женщин. Две из них беременны, у одной впереди ребенок в черной кожаной переноске. Еще одна вкатывает коляску — аналог той, что у меня в коридоре. По иронии судьбы после пережитого в Центральном парке конечный пункт назначения — сущее логово зверя. Цель моего путешествия — детский сад на Девяносто второй улице.
Все это торжество плодородия вогнало бы меня в ступор, если бы я увидела нечто подобное в парке. Центральный парк — мое убежище, и если там случается нашествие детей, это злит меня и приводит в отчаяние. В детском же саду я испытываю лишь определенную степень страдания. Здесь мне всего лишь неуютно и грустно. Расплакаться в лифте при виде румяных младенческих щечек — это уже чересчур.
Женщины при виде меня едва заметно кивают — точь-в-точь
Коридор детского сада, как всегда, украшен разноцветными рисунками. Композицию меняют каждый еврейский праздник. Сейчас мы отмечаем Ту-Бишват, и тема рисунков — деревья.
Детский сад славится идеальным соотношением количества воспитанников и воспитателей. Это — свидетельство надежного и внимательного ухода. Неиссякаемый источник тщательно развиваемого творчества. Деньги, отпускаемые на занятия живописью, почти как бюджет школы изобразительных искусств. Я рассматриваю рисунки, пытаясь понять, внес ли Уильям свою лепту. Он хорошо рисует для своих лет. Мальчик унаследовал от матери ловкие изящные пальцы. По большей части он рисует море — рыб, осьминогов, зубастых акул, мурен. Его последняя работа висит возле двери класса. Поначалу мне кажется, это просто каракули, сделанные красным карандашом, но когда наклоняюсь посмотреть поближе, становится понятно, что в нижней части листа Уильям изобразил пеструю рыбу-попугая. Она лежит на боку, а рыба-меч протыкает ей брюхо. Красный фон — кровь, которая течет из ран. Возможно, это аллегория, и рыба-попугай символизирует евреев, которые отказываются от связи с родиной. Хотя сомневаюсь.
Снимаю с вешалки пальто и шапку Уильяма и жду, когда откроется дверь Алой комнаты. В этом году Уильям — Алый. В прошлом году он был Синим, а до того — Оранжевым. Оранжевый — его любимый цвет, и он неустанно об этом напоминает. Большинство любимых вещей Уильяма — оранжевые. За исключением апельсинов. Это слишком прозаично. Не то чтобы Уильям терпеть не мог фрукты. Он любит кумкваты, особенно в варенье. Но его оранжевые фавориты — паэлья [2] с шафраном, бабочки-данаиды, ирландские оранжисты и особенно пластмассовые конусы, которые ставят на дорогах. Уильям обожает обо всем этом говорить. Еще он любит обсуждать сходство и различие между дромеозаврами, особенно велоцирапторами и дейнонихами. Его занимает вопрос: является ли планета Плутон частью пояса Койпера? Уильям утверждает, что нет. И настаивает, что Плутон обделили. (Уильям уверен, что Плутон, который считался планетой с момента своего открытия, 18 февраля 1830 года, заслуживает того, чтобы и впредь ею оставаться.) Уильяму пять лет, но иногда он разговаривает, как маленький старичок. Его развитие не по годам, по мнению окружающих, просто удивительно. Все считают его манеру изъясняться очаровательной.
2
Паэлья — испанское блюдо из риса и морепродуктов.
Все, кроме меня. Я считаю Уильяма несносным.
Кем надо быть, чтобы так относиться к невинному ребенку — пусть даже к ребенку, который поправляет твои ошибки в произношении, аккуратно подсчитывает индекс массы тела, когда ты увлеченно поедаешь шоколадный пирог, и отвечает на попытки понравиться многозначительной и небрежной ухмылкой, которая скорее подобает прыщавому подростку, а не пухленькому дошкольнику? Я взрослая, следовательно, должна любить ребенка, невзирая на его странности. И на муки совести — из-за того, что разрушила его семью.
Открываю коробку для завтрака и выбрасываю недоеденные сандвичи в мусорное ведро, задержав дыхание — от коробки пахнет прокисшим молоком и пластмассой. Чересчур поздно я понимаю, что матери за мной наблюдают. Одна из них непременно доложит Каролине, что я выкинула остатки завтрака, даже не позаботившись взглянуть, что именно Уильям не доел. Еще один минус. Очередное доказательство моей некомпетентности. Ловлю на себе взгляд женщины с коляской и краснею. Она отворачивается и прижимается щекой к макушке
Теперь коридор заполнен матерями и нянями. Двери классов открываются, и выглядывают учителя.
— Няня Норы здесь?
В коридор выходит полная рыжеволосая девочка.
Возле Синей, Зеленой, Желтой, Лиловой, Оранжевой и Алой комнат происходит обычный церемониал встречи. Один за другим появляются дети и громко здороваются с ожидающими их женщинами. Те немедленно опускаются на корточки и заключают детей в объятия. Наступает очередь Уильяма. Он стоит на пороге Алой комнаты и терпеливо ждет, в то время как женщина, похожая на гигантский рожок шоколадного мороженого, прижимает к груди крошечную конопатую девочку. Прическа няни — точная копия ее фигуры. Настоящая башня, трясущаяся от каждого движения. Уильям пригибается, чтобы не попасть под удар брыкающихся детских ножек, и подходит ко мне. Я наклоняюсь и неловко обнимаю его одной рукой. Он замирает, а потом покоряется.
— Это ты? — уточняет он.
— Сегодня среда.
— Ничего удивительного.
Какой еще пятилетний ребенок скажет «ничего удивительного»?
— Идем, — говорю я. — Нам пора.
Нужно выбраться из водоворота. Я чувствую молочный запах детского пота, аромат клубничного шампуня, вижу множество липких ручонок и розовых щек. Скрип крошечных резиновых подошв по полу ужаснее, чем скрежет гвоздя по стеклу. Спотыкаюсь о чью-то коробку для ленча и пинком отбрасываю пару детских сапожек. Головы детей — на уровне моей талии, мне отчаянно хочется погладить мягкие волосы, поиграть кудряшками. Но я тут же вспоминаю о записке, которую в прошлом месяце воспитательница вложила Уильяму в коробку для ленча. Возможно, у всех у них вши.
— Уильям, идем, — повторяю я громче, чем хотелось бы.
Две женщины удивленно смотрят на меня, неодобрительно хмурятся.
— Мы опаздываем, — бормочу я, пожимая плечами, словно это достаточный повод. Как будто после этой фразы они не позвонят Каролине. Я не только безответственная. Но еще и жестокая.
Уильям позволяет застегнуть его пальто. Крепко затягиваю под подбородком завязки шапки.
— Где твои перчатки?
Он вытаскивает их из кармана, и я натягиваю перчатки на его маленькие ручки. Большой палец на левой руке отказывается проскальзывать куда следует, и несколько секунд я пытаюсь повернуть перчатку и надеть ее как положено. В конце концов просто сдаюсь.
— Готово. — Я натянуто улыбаюсь.
Уильям угрюмо смотрит на меня и шагает к лифту. Я забираю подушку для сиденья, которую Каролина оставила в кладовке рядом с классом. Уильям ждет и наблюдает за тем, как закрываются двери лифта.
— Мы опоздали, — произносит он.
— Спорю на десять баксов, сейчас придет еще один.
Я никогда не собиралась так относиться к ребенку. Напротив, предполагала, что полюблю Уильяма. Я люблю его отца — значит, неизбежно должна обожать сына. Мне очень хотелось, чтобы Уильям меня полюбил. Через полгода — незадолго до моего переезда к Джеку — он наконец позволил мне познакомиться с сыном. Джек наверняка познакомил бы нас раньше, но решил оставить последнее слово за Каролиной — пусть себе думает, что контролирует хотя бы это. Джек взял дело в свои руки, когда стало ясно, что, будь у Каролины такая возможность, Уильям бы всю жизнь провел в блаженном неведении относительно женщины, с которой спит его отец. Понятия не имею, какой ценой Джеку удалось настоять на том, что в субботу мы, все трое, отправимся в зоопарк.
Я ждала первой встречи с Уильямом с куда большим волнением, нежели первого свидания с Джеком. Как важен момент, когда мы впервые друг друга увидим. Я миллион раз проигрывала ситуацию в голове, пока ехала на метро. Стоял сентябрь, но больше походило на август — душно и жарко, настоящее бабье лето, платформа похожа на духовку, и трудно дышать, как будто каждая молекула воздуха набрала дополнительный вес. Горячая пыль застревает в ноздрях и оседает в легких. Я села в метро неподалеку от дома. После коротенькой поездки и прохладного воздуха очень не хотелось выходить из вагона.