Любовь и Рим (По воле рока)
Шрифт:
— Что это ты несешь в корзине? Голову какого-нибудь сенатора? А хочешь, я погадаю тебе на костях?
Наконец она отстала, и Мелисс остановился, пытаясь решить, что делать дальше. К счастью, ребенок не подавал признаков жизни: возможно, он спал? Мелисс решил выбросить сверток в колодец вместе с корзиной и поскорее покинуть это зловонное место. Он уже склонился над смрадным провалом, где гнили тела нищих и рабов, как вдруг им овладело навязчивое желание взглянуть на ребенка. Мелисс знал, что этого не следует делать, хотя и не понимал, почему, но все-таки сдернул ветхие тряпки и уставился на новорожденного как на гигантское насекомое
Внезапно его охватил непонятный страх. Он будто бы смотрел в лицо бездне, а бездна смотрела в лицо ему, и она казалась много спокойнее и сильнее. Мелисс походил на бездомную собаку, смутно ощущавшую, что когда-то прежде она знавала иную жизнь. Да, конечно, он был другим, у него была мать; поглощенная работой, она редко ласкала его, и все же он чувствовал ее любовь и заботу. Босоногий, в рваной одежонке, он бегал по поместью вместе с детьми других рабов… Множество воспоминаний шевельнулось в его душе, и… Мелисс со страшной ясностью понял, что не сумеет совершить задуманное. Что-то мешало ему, хотя он не мог понять, что, и тогда его охватила холодная злоба. Почему бы просто не оставить корзину на земле и уйти? Или… много ли понадобится сил, чтобы придушить это маленькое существо! Между тем ребенок зашевелился и подал голос. Мелисс поскорее набросил на него тряпки, но мальчик продолжал плакать. Мелисс отшвырнул корзину, потом снова поднял и наконец, сорвав с себя плащ и быстро закутав в него плачущее создание, побежал назад.
С ним что-то произошло. Как если бы в его доме была некая потайная комната, полная трупов, и он вдруг понял, что не сумеет затолкать в нее еще один!
Он шел обратно, не разбирая дороги, тогда как солнце уже село и над городом плыла луна — в ее сиянии мерцала вода в мелких лужицах у обочин, призрачно светились стены домов… А небо было бескрайним, широким, беспредельно холодным, с его высот бесконечным потоком струился мрак, он придавливал к земле все живое, мешал дышать. И Мелиссу на миг почудилось, что оттуда, сверху, за ним следят чьи-то внимательные глаза, не враждебные, а отстранено холодные, похожие на глаза неведомого зверя.
…Когда он ворвался в комнату Амеаны, то был вне себя от гнева. Бросив корзину с надрывно орущим младенцем посреди комнаты, остановился, тяжело дыша и глядя на гречанку лихорадочным взором.
Та приподнялась на подушках.
— Ты принес его назад?! Почему?! — Она пыталась перекрыть своим голосом вопли ребенка, что было нелегко сделать.
— Потому что он твой! Возись с ним сама! Глаза Амеаны презрительно сузились.
— Хорошо, — отчеканила она, — завтра утром Стимми отнесет его на овощной рынок и положит у колонны.
Мгновение Мелисс стоял, не шевелясь, потом неожиданно топнул ногой.
— Нет! — Его крик походил на рычание зверя. — Ты понимаешь, что он станет рабом человека, который его подберет, а если этого не случится, будет растерзан бродячими псами!
— Меня не волнует, что с ним случится. Он мне не нужен.
Мелисс подошел к постели Амеаны и вдруг с силой ударил женщину по щеке: маска бездушия на ее лице вмиг сменилась маской испуга.
— Ты покормишь его, чтоб он не орал; если не хочешь сама, найди кормилицу, ты меня слышишь?! Завтра я зайду и посмотрю, что тут происходит: если снова услышу этот визг, то прибью тебя вместе с твоей беспутной рабыней.
— Я не твоя собственность, Мелисс,
И тогда он произнес с леденящим душу спокойствием:
— И все-таки я могу тебя убить.
Когда он пришел на следующий день, гречанка лежала в постели, молчаливая и надутая. Однако ее лицо уже не казалось вылепленным из желтого воска — к нему возвращались прежние краски, а хорошо расчесанные волосы буйно кудрявились, выбиваясь из-под ярко-голубой повязки, что придавало молодой женщине привычный, ослепительно-задорный вид.
Мальчик лежал в той же корзине; увидев Мелисса, Стимми поспешно вынула ребенка и, освободив его от мокрых тряпок, принялась неумело пеленать. Мелисс с невольным любопытством уставился на младенца. Длинненькое и плотное смуглое тельце, темные глаза, смоляно-черная шапочка волос на круглой головке… Больше половины мужского населения Рима темноволосы, черноглазы и смуглы, люди с каштановыми, рыжими или русыми волосами и светлыми глазами встречаются куда реже. Вероятность того, что Амеана родила его сына, была ничтожно мала, и все-таки она существовала… Впрочем, он не позволял себе думать об этом.
В конце концов есть сколько угодно отцов, выбрасывающих на улицу или продающих в рабство своих законных детей оттого, что нет возможности прокормить слишком большую семью; что касается богатых людей, они никогда не признают своими детей от куртизанок или рабынь. Рожденный нищим, имеет нищую судьбу, так уж повелось в мире…
— Ты доволен? — холодно спросила Амеана. Он не знал, что ответить, и только спросил:
— Ты сама его кормишь?
— Еще чего! Довольно того, что он девять месяцев, как пиявка, высасывал соки из моего тела!
В следующий раз Мелисс застал кормилицу, крепкую, полную женщину неопределенного возраста, которая держалась с большим достоинством и даже несколько по-хозяйски, — ремесло кормилицы считалось очень уважаемым и почтенным. Когда она осторожно опустила мальчика все в ту же злосчастную корзину, он захныкал.
— Что с ним? — резко спросил Мелисс. Отвечая, женщина слегка повысила голос:
— Так ведь его надо не только кормить, но и брать на руки, укачивать, петь ему песни. Уж я-то знаю: сама вырастила шестерых, а седьмой недавно родился, да и выкормила, должно быть, не меньше десятка, не считая своих. И почему на нем нет никаких амулетов? Нужно повесить ему на шею медальон, иначе ночью налетят стриги и выпьют его кровь! Вы принесли очистительную жертву? А как назовете мальчика? Давно пора дать ему имя!
Амеана выслушала ее с угрожающим молчанием, а Мелисс вдруг сказал:
— Его будут звать Карион.
— Почему? — тотчас отозвалась Амеана, на что Мелисс невозмутимо отвечал:
— Так ведь все равно неизвестно, кто его отец. Хотя ты можешь поступить согласно обычаю и дать ему родовое имя того человека, который отпустил тебя на свободу!
— Ни за что! — воскликнула Амеана и нахмурилась.
Мелисс приходил раз или два в неделю и с возрастающей тревогой наблюдал, как она хорошеет. Амеана начала вставать с постели и, хотя молоко бежало из ее груди, отчего одежда промокала насквозь, упорно не желала кормить ребенка. Наконец она туго перевязала верхнюю часть туловища и ходила, морщась от боли. Она надеялась окончательно поправиться к началу лета и просила Мелисса подыскать ей другое жилье. Однажды, когда гречанка вновь заговорила об этом, он нерешительно произнес: