Любовь и смерть. Русская готическая проза
Шрифт:
– Барон Бруно… помни, что есть обиды выше родства. Но если в тебе есть хоть сотая доля правды против злости, то ты скажешь, отставал ли я от тебя в деле – и, к стыду моему, не проливал ли невинную кровь русскую в набегах?
– Не отставал… велика заслуга! Рада бы курочка на стол нейти, да за хохол волокут. Подай сюда самострел мой – да сиди за печкой с веретеном… погляди лучше, как метко попадают стрелы мои в сердце подлых людей.
Он с остервенением вырвал лук из рук Регинальда, приложился – несчастный мельник рухнул в воду.
– Славно, славно попал! – закричали рыцари, хлопая в ладоши, но Регинальд, горя уже гневом от обиды, вспыхнул от такой жестокости.
– Я бы застрелил тебя, наглый хвастун, проклятый душегубец, – сказал он барону, – если б это предвидел, – но ты не избежишь казни!
– Молчи, мальчишка… или
Регинальд уже ничего не мог сказать от бешенства, и оно разразилось бы смертным ударом стрелы, которую держал он… если б его не схватили и не связали.
17
Путлище – ремень, на который привешивается стремя к седлу. – Сост.
– Киньте его в подвал! – зарычал Бруно, беснуясь… – Пусть его сочиняет там романсы на голос пойманной мыши. Кандалы по рукам и по ногам – да посадить его на пищу святого Антония! [18]
Несчастного потащили, и целый месяц красные глаза Луизы доказывали, сколько она за него претерпела, но что сталось с ним? не ведал никто, и скоро все позабыли. Тогда такие вещи были не в диковину.
Вот, судари мои, не через долгое после того время, будучи Бруно на охоте, получает весточку от своих головорезов, которые, словно таксы трюфелей, – так они искали добычу: что русские купцы мимо его берега повезут морем в Ревель меха для мены и золото для купли. Взманило это старого грешника. «Готовьте ладьи, наряжайтесь рыбаками, едем острожить этих усатых осетров, – закричал он. – Я сейчас буду». Барон был вовсе не набожен, но достаточно для немецкого рыцаря суеверен. Он не раз ссорился с патером в Везенштейне за то, что давал собаке носить в зубах свой молитвенник, а между тем верил колдовству и боялся домовых, отчего и спать ночью без свету не изволил. Бывало, крыса хвостом шарчит по подполью, а ему все кажется, что кто-то гремит латами… вскочит спросонья и вопит на тень свою: кто там, кто тут? У кого совесть накраплена и подрезана, как шулерская карта, тому поневоле надо искать утешенья не в молитве, а в гаданье. С этим намереньем пришпорил Бруно вороного и по заглохшей траве помчался в лес дремучий. Густел лес… вечер темнел… ветви хлестали в глаза. Барон ехал далее и далее. Наконец очутился он перед избушкой, как говорится, на курьих ножках, что от ветра шатается и от слов поворачивается. Стук, стук! «Отопри-ка, бабушка!» Вот отворила ему двери старая чухонка, известная во всем околотке чародейка и гадальщица. Кошачий взгляд, волоса всклокоченные и по пояс. На полосатом платье навешанные побрякушки, бляхи и железные привески придавали ей страшный вид, и трудно было разобрать ее голос от скрыпа двери. Слава шла, что она заговаривала кровь, сбирала змей на перекличку, знала всю подноготную, что с кем сбудется, а прошлое было у ней как в кармане. Рассерди-ка ее кто!.. так запоешь курицей, по-петушьему или набегаешься полосатой чушкой.
18
Имеется в виду преподобный Антоний Великий (251–356) – раннехристианский подвижник и пустынник. Выражение «сидеть на пище святого Антония» означает голодать. – Сост.
– Кого занес ко мне буйный ветер? – сказала она, продирая глаза, задымленные лучиною.
– Не ветер, а конь завез меня, – отвечал барон, влезая сгорбившись в хижину, каких и теперь для образчика осталось не менее прежнего. Солнечные лучи встречались в кровле с дымом, проходили внутрь, можно сказать, копченые. Две скважины, проеденные в стене мышами, служили вместо окон. В одном углу складена была без смазки каменка, от которой копоть зачернила все стены, как горн. Наконец, вместо всех мебелей в углу лежала рогожка, а у печки лопата: может быть, воздушный ее экипаж – в звании труболетной ведьмы. – Погадай мне, старая карга, – закричал барон старухе. – Брысь! брысь!
К нему в это время прыг на шею черная кошка, да и царап лапою за усы. Барон вздрогнул нехотя, и когда сбросил ее долой, то сам слышал, сам видел он, как из шерсти ее затрещали искры, так что по руке у него мурашки забегали.
– Знаю, о чем хочешь ты ворожить, – сказала
Барона кинуло в пот и в холод, когда он услышал эти подробности… «В ней сам черт сидит», – подумал он. Между тем она почерпнула в козий рог воды и долго нашептывала, уставив на воду страшные свои очи, – вдруг вода зашипела, вздымилась, утихла, и вещунья слово за слово, вся дрожа, будто не своим голосом, говорила:
– Рыцарь Бруно, твой поход будет успешен – спеши, не медли… ты приложишь новые добычи, новые грехи к прежним… светел твой нагрудник… гладок он…
– Я думаю, что гладок, – ворчал про себя Бруно, – на нем кованая муха не удержится.
– Я вижу на нем кровь… – продолжала старуха.
– Не бойся, он не промокнет.
– Нет… он проржавеет…
– А на что ж у меня оруженосец? Пусть-ка он не вычистит моих лат, так я ему вылощу спину. Скажи-ка мне лучше, бабушка, ворочусь ли я домой?
– Домой?.. да, ты возвратишься туда, откуда отправишься… и потом ляжешь спать под крестом, в головах зеленые ветки. Слышишь ли колокол?.. это похороны, это свадьба… Слышишь ли поют «Со святыми упокой» и «Ликуй!»?
Мороз подрал по коже рыцаря… он робко оглянулся, прислушался – но ничего не слыхал, кроме мяуканья черной кошки.
– Вот тебе шиллинг, – сказал он, бросаясь вон, но колдунья оттолкнула его рукою:
– Я получу от тебя их десяток, когда ты воротишься. Ступай: конь и судьба ждут тебя за порогом.
Бруно поскакал не оглядываясь. «Она рехнулась, – думал он. – Впрочем, я нередко сплю под плащом рыцарским, а если ворочусь к Духову дню [19] – так и подавно в головах будут березки. Да что за свадьба, что за похороны? Тфу пропасть! Мало ли у меня знакомых!»
Наутро, когда встало солнышко, паруса разбойничьих его лодок чуть белелись на взморье.
Долго ли, коротко ли, далеко или близко воевал барон – не знаю. Только уж под вечер поднимался он на крутой берег к замку, в самом том месте, где ручей впадает в море. «Вот я и воротился удачно, – говорил Бруно своему оруженосцу. – Роберт, снеси же эти десять шиллингов старой колдунье и скажи, что в ее вздорном предвещанье было немножко и правды. Скажи ей, что я подобру-поздорову весел, как именинник». Очень видно, однако ж, было, что его веселье сродни печали. Кто после отлучки воротится домой, оставя там женщин, у того поневоле забьется ретивое, подходя к порогу… каких вестей, каких гостей там не найдешь! Так и у барона защемило сердце недаром: не успел он пройти по берегу десяти шагов – глядь…
19
Духов день – 51-й день после Пасхи. – Сост.
Признаюсь, господа, что тут он увидел – так вскипятило бы кровь и у самого хладнокровного мужа… барон видит: жена его сидит рядом с племянником рука в руку, уста в уста. Обуян, задыхаясь от гнева, стоял он перед любовниками, а те его и не заметили, как будто над ними воспевала райская птичка. Бруно не верил глазам своим. «Как? тот племянник, которого он бросил в тюрьму на голодную смерть, теперь перед ним в полном вооружении? Этот смиренник целуется с Луизою, которая с трудом подымала ресницы при мужчинах… кровь и ад!.. нет, это не сон, не дьявольское наважденье!» Затопал он ногами, заревел – и если б не бряканье лат его, то, верно бы, любовники кончили жизнь на этом поцелуе. Да нет. Регинальд успел вскочить и принял меч на свой меч: схватились рубиться – искры запрыгали… удар в голову – и оглушенный Бруно, как сноп, свалился на траву.
– Теперь ты в моих руках, злодей, – говорил Регинальд, привязывая его к дереву, – пришел конец твой. От меня, брат, не проси и не жди пощады, ты сам никому не давал ее. Ты выучил меня лить невинную кровь по своей прихоти, так теперь не дивись, что я хочу напиться твоею, из мести. Помнишь ли, что ты лишил меня именья и воли, помыкал родного, как служку, унижал, обижал, презирал меня, наконец, отнял мою невесту и довел до того, что я сгубил свой покой и чистоту совести… Ты уничтожил злодейски все, что для души дорого на земле и лестно на небе… Ты бросил меня на голодную смерть… Ты мучил, терзал этого ангела, спасителя моей жизни, которого не ценил, не стоил. Что оставалось мне, кроме боя? Даже и суд божий поединком мне воспрещен был с дядею. Но Бог велик – ты пал – ты погибнешь!