Любовь и жизнь как сестры
Шрифт:
– У вас она не пошла коту под хвост.
– У меня другая профессия.
– Времена не выбирают, в них живут и умирают. Мы не можем выбрать время, но можем посмотреть на себя и подумать: а я что такое?
– Для того, чтобы на себя посмотреть, надо уже не совсем рядовым человеком быть.
– У меня такое дурацкое мировосприятие, что мне кажется, что каждый человек может это сделать.
– Теоретически да, практически нет.
– Меня это оскорбляет, извините.
– Фрейд отвечал, когда его в чем-то там упрекали: эмоции – не аргумент. Признать это неприятно, трудно, но это так. Тютчев говорил: какой парадокс – великая страна
– …только мы такие невинные и все в белом…
– Это не обвинение. Это я как врач говорю. А когда опасаются разных партий – ну что они могут? Ну, они могут вас или меня убить. Остановить процесс развития общества они не могут.
– Вы говорите: убить. Но что значит вашу жизнь оборвать – ничего уже не будет для вас. Что важнее вашей жизни?
– Наверное, жизнь моих детей. Хотя не скрою, что смерти я страшился всегда.
– У вас было смертельное ранение, вы умирали и выжили…
– Я был молодой тогда.
– Для нынешних молодых сфера любовной, интимной жизни, к которой вы боитесь даже прикоснуться, а они ничего не боятся, она существует так же, как для вас?
– Не так же, а тоже. Она иначе для них существует, и это тоже естественно. Правы всегда последующие, а не предыдущие. Ибо жить им. Мы будем оценивать это как лица заинтересованные. Любящие живут так, как это им нужно сегодня – ему и ей. Степень свободы и тут выше. Я давно для себя определил исторический процесс как цепь освобождений от табу. Граница где-то должна быть. А кто ее устанавливает? Они устанавливают, не мы с вами.
– Вы учили себя пониманию и терпимости?
– Я учил себя объективности.
– Жаль, что вы так ничего и не рассказали о любви.
– Были, были волшебные истории…
– Ну хоть одну волшебную историю!..
– Почти все было в стихах. Вот стихотворение «В Ленинграде, когда была метель». На другой день после моего дня рожденья пришли опохмеляться мои друзья Булат Окуджава и Гриша Поженян, и Гриша сказал: я не принес никакого подарка, поехали в Ленинград, это будет мой подарок. А я до той поры не был в Ленинграде. Мы сели и поехали. Остановились в гостинице. Первое утро, выходим – очередь на такси и молодое очаровательное лицо, длинные волосы, мгновенный взгляд в мою сторону, и вот она уже садится в машину, и я – а я человек застенчивый, а тут вдруг за ней следом – открываю дверцу, и вот мы уже едем вместе. Она такая пижонка, говорит: а я вас знаю. Откуда, я первый раз в городе. А я вас в Москве видела, в театре. Я что-то такое вспомнил. Она приехала на съемки. Я спрашиваю: где вы остановились? В той же гостинице. Когда будете? В пять часов. Я даю ей телефон. Ровно в пять часов звонок: я приехала. Я говорю: я сейчас зайду. И начинается головокружительный
– Спасибо, Юра. Не сердитесь на меня, но это действительно прекрасная история! Как хорошо, что вы позволили себе нарушить правило!.. Я от всей души желаю вам здоровья, денег и счастья.
Через несколько месяцев, выступая на приеме в Московской мэрии, он начал говорить о Чечне, разволновался, потом вышел в фойе и – умер.
ЛЕВИТАНСКИЙ Юрий, поэт.
Родился в 1922 году на Украине. Поступил в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории). С началом Великой Отечественной войны ушел на фронт. Солдат, офицер, фронтовой журналист. Первый сборник стихов «Солдатская дорога» вышел в Иркутске. За ним последовали сборники «Встреча с Москвой», «Самое дорогое». Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте. В Москве вышли сборники: «Земное небо», «Кинематограф», «Сюжет с вариантами», «Письма Катерине», «Белые стихи».
Умер в 1996 году.
СВАДЬБА В КОНЦЕ ЛЕТА
Петр Тодоровский
Один из самых пронзительных лириков отечественного кино снял новую картину «Риорита». Был такой легкомысленный фокстрот времен той войны. Можно было ожидать, что и картина будет под стать. Однако на этот раз лиризм глубоко спрятан. Сюжет разворачивается страшно и жестоко…
Живому, смешливому, энергичному Петру Тодоровскому восемьдесят два года – поверить в это невозможно.
– Какая-то экспансия Тодоровских! Включаю телевизор – фильм «Над темной водой» по сценарию сына Валерия. «Жена Сталина» делала жена Мира. Только что посмотрела ваш фильм «Риорита». Не трудно жить в команде? Или как художники вы самостоятельны?
– Самостоятельны. Мира продюсирует мои фильмы. А с сыном я мало общаюсь. Хотя мы в одном дворе живем. Он занят своим, я своим.
– А было так, что екнуло сердце, когда что-то у Валерия очень понравилось?
– Да. Вторая его картина «Любовь» очень понравилась. Я до сих пор считаю, это лучшее, что он сделал. В смысле человеческих чувств она истинно правдива. И серьезная проблема для нашей страны: русский мальчик и еврейская девочка любили друг друга, а потом она уезжает, и вот эта драма отъезда, прощание навсегда… Я смотрел и узнавал немножко себя. Никаких выкрутасов, все просто…
– Вы любите, когда просто?
– Я люблю, когда забываю, что я смотрю кино, включаюсь и начинаю играть в эту игру, сопереживаю, кого-то начинаю любить, кого-то не любить.
– Он показал вам уже готовую ленту?
– Да. Он боялся, не дай бог, скажут, папа помогает. Поэтому все скрывалось. Теперь он уже зрелый мастер. Заканчивает мюзикл из времен стиляг…
– У Левитанского есть стихи о войне: «Ну что с того, что я там был… Я все избыл. Я все забыл». А потом: «Я не участвую в войне – война участвует во мне». Это похоже на то, что у вас?
– Я хорошо его знал… Да, похоже. Когда человеку двадцать лет, он, видимо, как ребенок, который впитывает очень многое, и это становится материалом для будущих работ. Война – это моя молодость, это самые яркие впечатления, которые остались. Я попал на фронт в 1944-м. А в 1943-м пошел в Саратовское военно-пехотное училище. Оно было шестимесячным. И можете представить, что один взвод из всего училища посылают пилить дрова для Приволжского военного округа. А в училище три тысячи курсантов. И мы целый месяц на острове пилим деревья, а когда возвращаемся – ни одного человека. Все училище по тревоге подняли и – на Курскую дугу. Там была мясорубка. Больше никого я не встретил потом. А мы спаслись…