Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)
Шрифт:
— Геверет! — крикнул ей вслед хозяин лавки. — Может, тебе чем помочь?
Она не обернулась. Очевидно, она совсем не знала иврита. Да, он вспомнил — покупая жвачку, она просто ткнула пальцем в плиточки «Орбит» на прилавке.
Это была очень странная женщина.
Хозяин вышел и стал на пороге лавки, провожая ее взглядом.
На мосту она ускорила шаги, словно торопилась к остановке автобуса, но, не дойдя до остановки, взялась обеими руками за парапет, взлетела на него (давая показания в полиции, он клялся, что она именно взлетела, как
Часть вторая
Когда долго говорят о Мессии, приходит его осел…
Ночью опять стреляли, весело рассыпал сухие орешки пулемет, ухали взрывы, чернильная мгла Самарийских холмов обживалась звуками учебной войны.
Она не то что привыкла к таким ночам (впрочем, и привыкла, конечно, как привыкла к вагончику на сваях, к желтым валунам у порога, к дороге через хищные арабские села в машине с задраенными окнами) — просто уже не колотилось сердце со сна и рубашка не пропитывалась мгновенной испариной ночного страха.
Но — это стало уже привычкой — спросонок прихватив свою подушку, она перекочевала к мужу, забилась ему под руку, вжалась в него, свернулась под боком, как креветка.
— Ну? — буркнул он, покорно подвигаясь и плотно обнимая ее обеими руками, как, бывает, обхватываешь своего, уже великоватого ребенка, некстати заснувшего в автобусе.
— Опять война… — шепнула она.
Он придвинул ее к себе покрепче, разгреб — как щенок носом — волосы, прошелся губами по теплой шее и сказал, просыпаясь:
— Зяма, вы мне нравитесь… Вы неброская женщина, но…
Как обычно, в этот момент из соседней комнаты, где спала Мелочь, на их шепот прибежал Кондрат, вспрыгнул на постель между ними и стал Зяму отбивать. Все-таки он был страшным ревнивцем.
— В конце концов, — сказал муж, — кто здесь мужчина — я или он?
Как обычно, Кондрата с извинениями — старик, не обижайся, — пришлось выпроводить за дверь, где он минуты три еще скребся и угрожал… И когда наконец они оба уже совсем проснулись…
Зазвонил телефон.
Зямин муж зарычал и откинулся на подушку.
— Можно я его убью? — спросил он. Конечно это был Рон Кац.
— Что, не спится? — бодро заговорил он. — А мне в голову сейчас пришла дивная тема: «Евреи — кто они, откуда и зачем?»
— В каком смысле — зачем? — спросила Зяма, садясь на постели и судорожно просовывая руки в рукава рубашки, которую муж успел с нее стянуть.
— Я чувствую, вы не в форме, — приветливо заметил Рон. — Я предлагаю вам серию статей, уникальное разыскание.
— А чего там разыскивать? — невежливо спросила Зяма. — Уже разыскали и записали.
— Это вы Тору имеете в виду? — саркастическим тоном спросил
— Кто-кто? — нервно зевая, спросила она.
— …и те, кого сегодня называют евреями, скорее всего вовсе не евреи.
— А кто мы?
— Ацтеки.
— Понятно, — сказала она. — А евреи куда девались?
— О! Вот об этом и статья.
Зяма подумала, что скоро традиционный знак вопроса придется ставить не только на первой полосе газеты «Полдень», но и на лбах двух ее незадачливых редакторов.
— Ну хорошо… — вдруг сказал Рон Кац. — Я понимаю, мне трудно противостоять вашей гражданской и национальной трусости… Я могу предложить другую и весьма актуальную тему. Сейчас в Израиле с визитом находится кардинал Франции Жан-Мари Люстижье. Его пригласили участвовать в симпозиуме Иерусалимского университета «Молчание Господа Бога». Почему бы нам не поставить ему хорошую клизму?
— Кардиналу? — изумилась Зяма. — Но за что?
— За то, что он — урожденный Аарон Лустигер, мать которого погибла в Освенциме в то время, когда он скрывался в католической школе, где и крестился. За то, что он — один из самых серьезных претендентов на папскую тиару, за то, что эта сука посмела припереться в Яд ва-Шем и войти в Зал Имен без головного убора.
— А вам-то что, вы же ацтек! — вставила Зяма злопамятно.
Рон молча засопел. Он обиделся.
— К тому же вы представляете наше с Витей непрочное положение. Штыкерголд и так каждый месяц грозится нас уволить. А тут еще вы с вашим кардиналом.
— Штыкерголд был и остается агентом КГБ! — встрепенулся Рон. — Я готов представить доказательства и написать статью!
— Напишите по мне некролог, — сухо посоветовала Зяма. — Кстати, о доказательствах. Вы читали в последнем номере «Региона» — какую отбивную сделал из вашей теории о еврейских киргизах Мишка Цукес?
— Кто-кто? — с презрительным напором переспросил Рон. — Кто сей господин?
— Рон, — сказала Зяма примирительно, — не придуривайтесь.
— Нет, вы понимаете, что может из себя представлять человек по имени Мишка Цу… Цу… Тухес? Да он первым делом должен бежать и менять это имечко на Евгений Онегин или Станиславский… Не понимаю — о чем вообще можно сметь писать, называясь Мишкой Цукесом!
Они помолчали.
— Ну хорошо… — наконец проговорил Рон Кац оскорбленным тоном. — Евреев вы разоблачать боитесь, Штыкерголда отдать в руки Шабаку — трусите… Так дайте хотя бы поставить клизму кардиналу!
— Ставьте, — вздохнув, сказала Зяма и повесила трубку.
Ее муж так и не дождался конца телефонной беседы, заснул с обиженным выражением на лице.
Она взглянула на часы: спать уже было поздно. В четыре тридцать за ней заедет Хаим, он всегда старается выезжать улочками Рамаллы как можно раньше, до первой молитвы в мечетях.