Любовь Казановы

Ростан Морис

Наконец Казанову отвели в его покои и оставили одного. Окна были в них завешены такими же занавесями, как в столовой. Клермон, его новый лакей, сказал ему, что он не решается открывать сундуки, так как ни в дверях, ни у комодов нет ключей, и что он не может взять на себя ответственности за багаж.

Казанова, немного смущенный этим обстоятельством, отправился на розыски графа Амброзио, и тот уверил его, что в городке Святого Ангела воров нет, а что, если бы они и были, то к нему все равно войти не посмеют.

Однако он пообещал

ему добыть на завтра слесаря, который приделает к его двери ключ, не скрыв, впрочем, от него, что он один во всем доме будет снабжен такими приспособлениями для защиты от воров.

По приказанию Казановы Клермон отложил до завтра распаковку сундуков, а Казанова отправился с двумя хорошенькими свояченицами осматривать город.

Граф Амброзио остался в замке с графиней, единственным занятием которой было — давать шести-семимесячному младенцу алебастровой белизны грудь, достойную кисти Рафаэля, и по ее мнению, не способную возбудить ни в ком других чувств, кроме почтения.

Казанова очутился на улицах незнакомого городка в обществе Клементины и ее сестры Элеоноры.

Простая прогулка может многое изменить. Такая молчаливая за первой трапезой, за ужином Клементина разговорилась, и изящно, умно и тонко отвечала ему на все его обращения. Когда он упрекнул ее, что она слишком часто подливает ему вина, она ответила ему:

— Вы напрасно жалуетесь — обязанность Гебы следить за тем, чтобы кубок повелителя Богов был всегда полон.

— Так-то так, — ответил Казанова, — но вы помните, что Юпитер отставил ее от должности…

— Помню, но знаю, за что, и никогда так неудачно не упаду, как она. Уж по такой причине я не дам Ганимеду, — прибавила она с загадочной улыбкой, — занять мое место!

— Это очень благоразумно. Юпитер был неправ… И я предпочитаю принять имя Геркулеса. Довольны ли вы этим, прекрасная Геба?

— О нет, потому что он женился на ней только после ее смерти!

— И это верно. Так мне остается только стать Иолаем… потому что…

— Замолчите! Иолай был старик!..

Тон, которым она сказала это, как будто возвращал Казанове его молодость. Она не могла считать за старика того, который так озарил ее скромное уединение и к которому ее, как стольких других, уже тянула какая-то неведомая сила.

— Иолай был старик!.. — повторила она.

— Это правда. И вчера я тоже был стариком… — продолжал Казанова, — но сегодня — другое дело… Вы вернули мне мою молодость.

— Я очень счастлива этим, милый Иолай, — продолжала насмешница, забывшая недавнюю робость, — но только вспомните, что я сделала с ним, когда он покинул меня!..

— Ради неба, что вы с ним сделали? Я не помню.

— Не верю!

— Уверяю вас!

— Я отняла у него тот дар, который раньше сделала ему!

Не успела она вымолвить этих слов, как по ее прелестному личику так и разлился новый пожар — удивительное создание переходило таким образом от наивности к смелости… Применение басни

о небесной Гебе в устах Клементины не только доказало, что эта необыкновенная девушка не только основательно изучила мифологию, но также и то, что у нее был точный, глубокий и правильный ум. Она ясно показала Казанове, что она не только хотела удивить его, но и понравиться ему. Он был взволнован и не мог сомневаться в том, что она увлеклась им.

Как только Клементина скрылась, вероятно для того, чтобы справиться со своим волнением, Казанова принялся расспрашивать ее сестру.

— Скажите, пожалуйста, сударыня, где Клементина получила образование?

— В деревне! — ответила Элеонора. — Она постоянно присутствовала на уроках, которые Сардини давал моему брату. Учитель занимался только с ним, но пользу из этих занятий выносила только она! Клементина смешила нашу мать и часто ставила в тупик старого учителя.

— У Сардини есть поэмы не без достоинств, но их, — сказал Казанова, — никто не читает, потому что они битком набиты мифологией.

— Верно. У Клементины есть манускрипт, который он ей подарил, там множество языческих басен… Постарайтесь добиться, чтобы она показала вам свои книги и стихи… Она пишет стихи, но никому не показывает их.

Казанова был в восторге. Когда Клементина вернулась, он наговорил ей кучу комплиментов и потом сказал, что он страстный поклонник поэзии и литературы, и что она сделает ему огромное удовольствие, если покажет ему свои стихи.

Клементина очень резко отказалась. Конечно, назвав ее прелестным именем Гебы, Казанова дал ей понять, что он не чужд литературе, но теперь ей было совсем не до поэзии — у нее было другое на уме.

Казанова однако так нежно ее уговаривал, что после кофе она повела его в кабинетик рядом с ее комнатой и показала ему свои книги. Их у нее было всего десятка три, но подбор был хороший — хотя и не выше того, что можно найти у молодого человека, окончившего курс риторики. Их не хватало для такого ума, как у нее. Она не могла в них почерпнуть ни уроков истории, ни каких либо, хотя б начатков физики, которые могли бы вырвать ее из невежества и доставить ей пищу для восприятия жизни.

Хитростью, играя на ее самолюбии, клянясь простить ей, если только она покажет ему свои стихи, и недостатки стиля, и несовершенство идей, и отсутствие метода, и даже неудачные рифмы — Казанова добился наконец того, что она показала ему стихи.

Тогда он начал читать ей вслух одну из ее вещей — анакреонтическую оду, стараясь выявить ее красоты своим чтением, звуком своего голоса, и наслаждаясь робостью, блестевшей в ее глазах от такой интерпретации ее произведения. Она находила, что штрихи его кисти, придавая блеск картине, все же не могли помешать тому, что сама картина была написана ею — и чувствовала тайный восторг, замечая, что Казанова в чтении ее стихов находил удовольствие, может быть, даже больше, чем она сама.