Любовь… любовь?
Шрифт:
Мы ложимся в постель, тушим свет, и я обнимаю ее, с твердым намерением как можно лучше использовать хотя бы то преимущество, что мне теперь дано официальное разрешение ее обнимать. Но тут же цепенею, услыхав:
— Разве нам можно, Вик? Ты не думаешь, что это опасно?
Я ошарашен.
— То есть как «опасно»?
— Ну… для ребенка.
— Да черт возьми, у тебя же не больше трех месяцев пока! Когда-то еще это станет опасным! Разве твоя мать ничего не говорила тебе об этом?
— Вот именно что говорила. Сказала, что надо соблюдать крайнюю осторожность.
— Какого
— Просто она беспокоится обо мне, Вик.
— И поэтому постаралась сделать так, чтобы ты была как ледышка в нашу первую брачную ночь? — Старая сука, думаю я, ах, проклятая старая сука! Лезет не в свое дело! Вот с кем мне еще предстоит жить под одной крышей…
— Она же хочет нам только добра, я знаю.
— Христа ради, перестань, Ингрид! Я купил книжку, там все про это сказано.
— Какую книжку?
— Ну, такую, для молодоженов. Там сказано, как нужно себя вести. — Она хихикает.
— Что тут смешного?
— Вероятно, все считают, что мы уже знаем, «как нужно себя вести».
Она трется щекой о мою щеку, и ее волосы попадают мне в рот.
— Ты, кажется, и раньше умел это делать.
— Ну а теперь буду уметь еще лучше. Для чего ты нацепила на себя этот огнетушитель? Чтобы охладить мой пыл?
— Какой же это огнетушитель? Наоборот, это огневоспламенитель. Стопроцентный нейлон. Я купила ее специально для тебя. Разве она тебе не нравится?
— Нравится, когда у меня есть время на нее смотреть. Сейчас мне не до этого. Сунь ее на всякий случай под подушку, а то еще воспламенится.
Я слышу, как она фыркает в темноте.
— Так лучше?
— Еще бы!
— О Вик! — шепчет она и целует меня. — Я так люблю тебя!
Если бы я мог сказать то же! Я, кажется, отдал бы за это все на свете.
Не проходит и трех дней, как у нас возникает первая ссора.
В нашем отеле живет еще одна замужняя пара — конечно, не единственная здесь, но они сидят за соседним столиком и проявляют желание общаться с нами. Это супруги средних лет, но выглядят они очень моложаво; у них зеленый «форд», и он обычно стоит у подъезда отеля. Они не бог весть какие богачи — это видно по его спортивному пиджаку, который явно знал лучшие времена, — однако жена одета очень элегантно и по моде. И во всяком случае, есть в их облике что-то, что ставит их ступенькой выше нас. Манера держаться, уверенность в себе, словно им доподлинно известно, что хорошо и что вульгарно. В них чувствуется налет какого-то превосходства, если вы понимаете, что я хочу сказать. И при этом они очень милы и обходительны. Не надоедают вам своей болтовней, но держатся естественно и просто, и говор у них чистый — не скажешь, из каких они мест. По моему говору, например, сразу слышно, кто я откуда, да и у мамаши Росуэлл, если на то пошло, — тоже, как бы она ни пыжилась. А вот у этих двоих — нет.
Оказалось, что они из Эссекса и на Йоркширском побережье впервые, а так как Ингрид в детстве бывала здесь не раз и знает все вдоль и поперек, она ни с того ни с сего вдруг принимается трещать как сорока — рассказывать этим супругам, куда они должны пойти
Дожидаюсь ее на ступеньках подъезда и гляжу на залив, на скалу Замок, торчащую из воды, и на крошечные лодочки и прогулочные катера, которые лепятся к ней, словно цыплята к наседке.
— Зачем ты это сделал? — спрашивает она, появляясь в дверях отеля.
— Что я сделал? — угрюмо говорю я.
— Выскочил из-за стола, когда мы так хорошо разговорились.
— Может быть, я должен спрашивать у них позволения, если мне захочется выйти? Так, что ли? — Я начинаю спускаться по ступенькам, и она идет за мной.
— О господи, да чем они тебе не нравятся? По-моему, удивительно милые люди.
— Очень может быть, но это еще не причина, чтобы навязываться на знакомство, даже если они снизошли обронить несколько слов о погоде.
— А если бы они сидели тут всю неделю и не сказали бы тебе ни слова, ты бы заявил, что они надутые выскочки, снобы. А мне вот теперь кажется, что это ты сноб, только шиворот-навыворот.
Меня это здорово задевает за живое, особенно потому, что я в какой-то мере чувствую себя виноватым.
— Мне приходилось разговаривать с людьми и получше этих, но они должны были принимать меня таким, как я есть. С моим йоркширским акцентом и всем прочим. Я ни перед кем не стану выпендриваться.
— А кто это выпендривается?
— Ты выпендриваешься. Разговариваешь с ними так, словно выступаешь на пробе для Би-би-си и стараешься внушить им, что явилась сюда прямо из Итона или еще там откуда-нибудь, куда этих пижонок посылают учиться.
— Я этого не заметила, — говорит она бесцветным голосом.
— Ну, а я заметил, и они тоже, ручаюсь. Для чего ты навязываешься этим людям? Будь с ними так же мила и любезна, как они, пожалуйста, я ничего не имею против, но к чему лезть из кожи вон и выдрючиваться перед ними, словно это страсть какие важные персоны. Ты себя не повысишь в их глазах, если будешь делать вид, что ты лучше, чем есть.
Теперь она молчит, и, несмотря на раздражение, мне ее уже как-то жалко. Мы делаем еще несколько шагов в молчании, и я говорю:
— Ладно, забудем это.
— Да, лучше давай забудем, — говорит она едва слышно, и мне становится не по себе: лучше бы уж она окрысилась на меня.
Мы подходим к фуникулеру на скале над обрывом. Там стоит один вагончик с открытой дверцей.
— Куда ты хочешь поехать?
— Мне все равно. Может, пройдемся по магазинам?
— Нет, это лучше отложить на конец недели, когда мы будем знать, сколько у нас осталось денег.
— Ну, их останется не слишком много, если этот малый в вестибюле проторчит там еще несколько дней, — говорю я, пытаясь пошутить. — Всякий раз, когда я прохожу мимо, у меня такое ощущение, что я обязан дать ему шиллинг.