Любовь Муры
Шрифт:
Детонька моя! Вы так скупо мне пишете, а я ведь Ваши письма выучиваю на память!
5/XII.
He имея возможности (ни малейшей) Вам эти дни писать — загружена заданиями от Наркомпроса (написать частушки, рецензии на книги, приготовиться к докладу и т. д. помимо повседневной работы в учреждении) — я вынашивала в «интимных» уголках своей мозговой коробки строки, в которых собиралась обвинить Вас в том, что Вы меня забываете, что я Вам не нужна. Несколько фраз последнего В/письма — дорогих, милых фраз — направили по иному «стилю» моё настоящее письмо. Конечно, смешно думать, что я могу так резко порвать с человеком, которому без конца говорю о своей привязанности. Я благодарна Вам за то, что Вы существуете, и всё пребывание
Хотя Вы и не просите (но я человек, с родными мне людьми «не гордый») — я высылаю Вам то, что нашла в архиве — давнюю (3 года назад) любительскую фотографию. Я вышла, как всегда, скверно, у Идочки мордочка, не помню уж почему, испугана. Всё-таки эта порыжевшая карточка, может быть, устыдит Вас и ускорит присылку Вашего фотоснимка…
Уже очень поздно, 2 часа ночи, спать не хочу, но в висках кровь стучит так, что перо бегает по бумаге не с обычной уверенностью. Отгородила я себя от своих ширмой, но всё-таки даже иллюзию одиночества создать трудно… Я по отношению к близким прямо преступница. Сейчас в Ессентуках находится моя сестра, в очень болезненном состоянии; я должна была ей давно ответить на письмо, но всё так складывается, что не имею возможности и пожалуй желания. Её, свою единственную сестру — я очень люблю и кроме того, с холоданием своего нутра знаю, что она не долго ещё проживёт. Бедная она страдалица. Завтра непременно ей напишу…
7/XII.
Я не имею права писать Вам сейчас, но совладать с собой нельзя, и я хоть несколько фраз, но напишу. Не могу — потому, что к завтрашнему дню должна дать доклад (всё на тех же Всеукраинских курсах методистов, о которых я Вам писала) от сознания, что времени для подготовки нет и усталая голова не даёт продукции и в результате доклад не выйдет, каким хотелось бы мне, — я нервничаю ещё больше, что тоже не способствует успеху…
8/XII.
Попробуйте не плакать. Я не переношу, между прочим, слёз, они вызывают у меня жалость, они простительны только в большом неожиданном горе. Кошечка моя, не отравляйте сами своих дней, ведь нам осталось их не так много. Не с безрассудной щедростью мота, а с экономией скупого рыцаря (только разумно скупого!) мы должны расходовать наш уже такой скромный жизненный фонд. Говорю «наш», потому что у нас приблизительно он одинаков. Пройдёт лет 5 — и как тогда мы пожалеем о сегодняшних днях, которые будут сквозь призму прошлых лет казаться и милыми, и желанными… Между прочим, эта мысль настолько подбодрила меня, что сегодня только поэтому мне удался доклад — сознание ценности сегодняшнего помогло справиться с обычной застенчивостью. Понятно ли Вам это чувство?
О Петре не пишу — он для меня ничто, нет, хуже, чем ничто — моя давящая постоянно жизненная ошибка, с которой я не имею силы покончить.
Несчастный я человек. Сказать ему об этом не смею и, что хуже всего, выдушиваю редкие ответы с отдалённой пародией на ласковость, хотя временами бываю и некрасиво груба. Чем кончится — не знаю. Может быть, смирюсь снова, как это было не раз. Но зачем он мне?! Уже столько лет я переношу с трудом этого человека рядом с собой и только это лето случилось небывалое со мной, что никогда не повторится.
Какой ужас прожить всю жизнь с нелюбимым мужчиной, с которым соединяют тебя только ночные часы, после чего, при дневном свете, приходится корчиться от отвращения к себе.
8/XII — на работе.
Моя родная! вечером начала Вам писать, а сейчас, сидя на лекции днём, минутами, урывками, пишу Вам. 2 часа назад прочитала я свой доклад — он прошёл блестяще (отзывы аудитории), я на миг удовлетворена. Лектор, по заданию которого я делала доклад, только отъехала в Москву, её говор и миловидная внешность, немного застенчивая манера держать себя — чем-то отдалённо напомнила мне Вас. Вот только сейчас чувствую, как нечеловечески устала и, пожалуй бы, заснула. Сна не было этой ночью.
«Ночь протекла в лихорадке кошмарной, К утру лишь только мной сон овладел».(Не помню уже, откуда?)
Так много хочу Вам сказать на Ваше последнее письмо, но тут, отрываясь, неудобно.
Вчера прошёл месяц со дня моего отъезда из Мисхора — месяц я Вас не вижу. Простите, но не говорить больше о присылке В/фотографии — я не берусь, т. е. впервые не выполню Вашей просьбы и буду по-прежнему зудить о ней. Вы сохранились прекрасно — Вы это знаете, но морщины — ведь это неизбежно, и я люблю не созданный мною в воображении образ, а Вас, какой Вы есть в жизни, значит я приняла и дороги мне и Ваши «морщины», и всё остальное.
Правда, видеть, как умирают постепенно, становясь дряблыми, клетки Вашего тела — чудовищно тяжело, об этом я Вам могла бы рассказать, до чего мучительно я переносила да и сейчас не могу сбросить с себя иго таких страданий. К слову скажу, что, потерявши столько крови, я постарела резко и не могу подходить к зеркалу, но надо скушать и эту жизненную неизбежность. Вы противопоставляете свои годы моим; объективно беря эти возрасты, Вы, конечно, правы, говоря так метко о свойствах 30-летнего возраста, когда организм полон жизненных соков и к этому есть уже накопленный жизненный опыт. Но субъективно я, к сожалению моему, выгляжу на хороших 40 лет, и разница в нашем внешнем облике стушёвана. Глядя на нас 2-х, трудно сказать, кто старше.
Ксенюш, в конечном итоге, не в этом суть — только бы быть удовлетворённой; ведь сколько и уродливых, и старых людей чувствуют себя так удобно в жизни, и уютному их жизненному расположению не мешают и «морщины». Когда же мы с Вами расчистим себе такое местечко?!
Все эти мысли вызваны Вашим упорным нежеланием прислать фотографию. Может быть, я не настаивала, если б у меня не было моей ненормальности, о которой я Вам говорила, что лица близких, дорогих мне людей в воображении стираются и линяют, и это раздражает, мучит. С трудом, временами по кусочкам, складываю Ваш облик, и Вы знаете, при каких обстоятельствах курортной жизни мне удаётся Вас склеить — с усилием вижу Вас сидящей за столом, больше никак не могу, нигде в иной обстановке представить Вашего лица. Всё это дико, но так всегда бывало со мной.