Любовь на Таганке
Шрифт:
И мы счастливы!
Юрий Петрович «сыграл артиста» и – прыжок со сцены… глаза тут же гасятся и уже почти сурово вглядываются в лица артистов, сидящих в темном зрительном зале, в наши лица. Всего мгновение, и что бы это означало, для меня тогда оставалось загадкой, хотя уже был 1969 год, когда Министерство культуры закрыло наш лучший спектакль «Живой». И, думаю, тогда поселившаяся в глубине души ярость помимо воли шефа спонтанно выбрасывалась наружу…
А Любимов, уже из зала, продолжает учить артистов на сцене, не забывая оглядываться
Но бывали и другие дни… Читаю в своих дневниках…
«1973 год. 31 мая.
Сегодня на собрании зверствовал шеф: “Еще раз повторится, Золотухин уйдет из театра!” То же самое о Бортнике и Антипове. С актерами разговаривает в непозволительном тоне. Оскорбительные слова в адрес Демидовой в ее отсутствие. После собрания к нему в кабинет пришла Марья (Полицеймако) по каким-то своим творческим делам. Не дослушав ее, повернулся к ней задницей…
Ю.П. внушает мне отвратительные чувства, и ничего не хочется понимать и оправдывать. Не хочется… работать.
Зритель – единственный, который не дает театр назвать постоялым двором… А прошло всего 9 лет со дня рождения театра. Через 3–4 года наступит 1977 год, который, как мне кажется, прочертит границу между двумя мирами».
А уже через 8 лет (в 1981 году) Юрий Петрович получит анонимное письмо от какой-то женщины, которая расскажет о своем сне, называя его вещим: «В ногах Любимова – трупы его артистов…»
«Юрий Петрович прочитал анонимку, собрав всех нас перед репетицией. Труппа молчит, кто-то вяло возмущается.
И ведь случилось… Случилось…
Ночью, когда открыт балкон и слышна тишина, хочется увидеть звезды… Их – нет…»
Министерские козни
(обсуждение спектакля «Живой»)
1968 год
Театр приступает к репетициям спектакля «Живой» по повести Бориса Можаева «Из жизни Федора Кузькина». Министр культуры Екатерина Фурцева перед показом вызвала к себе Любимова, который в ходе «громкой беседы» смог убедить ее в нужности спектакля. Фурцева репетировать разрешила, заявив, что перед премьерой придет посмотреть сделанную работу.
1969 год
Комиссия от культуры приехала принимать-запрещать спектакль.
Кроме Фурцевой и ее многочисленной свиты, в зале было пусто: актерам строжайше запретили присутствовать на обсуждении спектакля. Не пустили даже художника Давида Боровского и композитора Эдисона Денисова, которые вместе с Любимовым создавали это замечательное сценическое творение. Каким-то невероятным образом в зал проник Андрей Вознесенский.
…Динамик в нашей женской грим-уборной орал голосом министра культуры.
После прогона первого действия мы, артисты, как тараканы, побежали кто куда в поисках
Не найдя других мест, отчаявшись, мы на цыпочках вернулись в свою грим-уборную в надежде: вдруг наши ребята-«звуковики», несмотря на запрет, не отключили динамики. И этот «вдруг» случился. Первые визги из зала согнули наши спины и заставили вжаться в сиденья стульев.
Накричав на автора Бориса Можаева, на Юрия Любимова, поставившего «антисоветский спектакль», на Николая Дупака – директора театра, допустившего это безобразие, на Бориса Глаголина – председателя парткома, министр культуры приказным тоном вызвала артиста Джабраилова, сыгравшего в спектакле роль ангела, который летал от портала к порталу и сверху на семью Кузькина сыпал «манну небесную».
Вышел Рамзес в обтягивающем белом трико с крылышками, маленький, с вопросительными черными глазками, со взлохмаченными волосиками. Вышел, ожидая всего чего угодно, кроме заслуженной похвалы. (Талантливый артист играл небольшие роли в спектакле великолепно – наивно, смешно.)
И вот он, испуганный, трогательный в своей «трикотажной наготе», стоит перед рассвирепевшим министром. На жесткий вопрос, как ему не стыдно участвовать в этом безобразии, он не задумываясь ответил: «Не стыдно».
Мы, актрисы, все слышали, и жирно-прежирно в наших ушах отложилось: «антисоветчина», «антисоветский спектакль», «вас всех сажать надо…».
– Все!.. Это конец!.. Что будет с театром?!. Закроют?..
Можно было не озвучивать эти вопросы, они настырно, очумело бились в висках у каждой из нас, не находя ответов…
В конце спектакля обсуждение продолжилось, и опять не говорила – орала Фурцева. Когда крик прерывался, это означало, что она заставляла себя выслушать объяснения того, к кому обращалась. Потом в ответ динамик троекратно усиливал ее голос.
Решил повозмущаться и некий Чаусов, молодой чиновник из министерской свиты, который от имени молодежи гневался, «как посмел театр показывать такое!». Гневался недолго: можаевский окрик закрыл ему рот, и тот послушно сел на место. Борис Можаев взял слово, говорил долго, упрекая Фурцеву в недостойном воспитании молодежи, Чаусова пристыдил за карьеризм.
Но самое страшное случилось позднее. Фурцева обратилась к Юрию Петровичу:
– Вы что думаете: подняли «Новый мир» на березу и хотите с ним далеко ушагать?
Любимов ответил, не задумываясь:
– А вы думаете, с вашим «Октябрем» далеко пойдете?
Екатерина Фурцева, решив, что Любимов говорит о революции, а не о журнале, быстро вскочила и на бегу бросила: «…сейчас же еду к Генеральному секретарю, расскажу о вашем поведении… до чего дошли…»
За «антисоветский спектакль» Любимова сняли с работы и исключили из партии, подыскивалась даже замена…