Любовь, похожая на смерть
Шрифт:
– Ты обещала, что не встанешь меня провожать, – Радченко посмотрел на часы и нахмурился. – Пора выбегать. Проклятые дела…
– Подождут дела, – Галя потуже затянула поясок халата. – Все это мне не нравится. Ты опять уезжаешь неизвестно куда.
– Как это «неизвестно»? Я все сто раз объяснил.
– Если и объяснил, то не мне.
Дима предвидел, что жена станет приставать с вопросами, куда и зачем он намыливается. Но на этот раз времени, чтобы сочинить симпатичную историю, хотя бы отдаленно похожую на правду, не было времени. А рассказать все как есть значит насмерть испугать Галю. До последнего он надеялся, что в такую рань она не проснется. И сделал все, чтобы она не проснулась.
– Ладно,
– Дима, я хочу поболтать сейчас… – Слезинка прочертила по щеке блестящую полоску. – Мне надоело ложиться и просыпаться с чувством страха за тебя. Ты адвокат по уголовным делам, но в суде тебя трудно встретить. Ты постоянно куда-то уезжаешь. То у тебя начинаются переговоры с клиентами, а клиент почему-то живет за три тысячи километров от Москвы. Или ты отправляешься на встречу с подследственным, обещаешь вернуться вечером, но тебя нет неделю. А потом из газет я узнаю такое, что заснуть без таблеток не могу… Ты закрываешь за собой дверь, а мне кажется, будто ты уже не вернешься.
– Я вернусь. – Радченко старался, чтобы голос звучал бодро, как у телевизионного диктора. – И в этот раз, и в следующий. Всегда буду возвращаться. Потому что иначе нельзя.
– Куда ты сейчас едешь? Только честно?
– Ну, помнишь дело того дантиста, который выяснил, что супруга ему неверна? Он еще выстрелил любовнику жены в зад из ружья, а патроны снарядил гнилыми зубами. А любовник здорово мучился в больнице…
– Ты, кажется, говорил, что любовник умер?
– Совершенно верно, – запутался в словах Радченко. – Он умер. Но сначала, доложу тебе, здорово помучился. Потому что задница-то – место нежное. Короче, по делу открылись новые обстоятельства. Следствие считает, что мой клиент изначально хотел именно убить того бедолагу, а не причинить вред здоровью. Это меняет весь расклад сил. Мне надо выехать на место преступления, а потом поработать…
– Дальше можешь не рассказывать, мерзкий лжец.
Галя сделала шаг вперед, вцепилась в лацканы его замшевой куртки, сжала кулаки так, что побелели костяшки.
– Говори правду.
– Ладно, только отпусти. – Радченко перевел дух, решив, что в следующий раз к такому разговору он хорошо подготовится. – Нужно отвезти в безопасное место ту женщину, ну, ту самую… К отцу которой я летал в Нью-Йорк. У нее неприятности. И надо все урегулировать.
– Ладно, теперь иди. – Галя отошла в сторону, ее плечи опустились и стали вздрагивать. – Только знай: с сегодняшнего дня ты свободен от всех обязательств. Потому что… Потому что я не хочу увидеть твои похороны. Я не хочу, чтобы сын остался сиротой. И узнавал об отце по моим рассказам и старым фотографиям. Господи, что я говорю… Прости меня. Прости.
Ахмед Абаев сидел у окна съемной комнатенки и мусолил газету недельной давности. Он прочитал все большие статьи, кроме одной, которую осилил только до середины. Это интервью с бывшим известным спортсменом-бегуном, которому после автомобильной катастрофы ампутировали обе ноги. Но тот сумел найти себе занятие: теперь он сидит у домашнего компьютера, спекулирует акциями на фондовой бирже и считает себя полноценным активным членом общества. Он собрался жениться и уже начал осваивать протезы.
Читать репортаж было неприятно. За газетными строками Ахмед видел себя. Спекулировать акциями его никто не научил. А если отрежут больную ногу, придется вернуться в Баку и мотаться по пригородным поездам, собирая подаяние. Да, от такой жизни через неделю в петлю полезешь. Он отложил газету. Непрочитанными остались только мелкие заметки. Их он просмотрит вечером, когда снова заболит нога, а отвлечься от этой мучительной боли будет нечем.
Абаев
Да, дела, кажется, идут на лад. За день Ахмед глотал всего четыре обезболивающие таблетки, а не десять, как два дня назад. Сегодня он, опираясь на палку, даже выполз на кухню и перекусил консервами, что оставлял в хозяйском холодильнике. После завтрака к боли в ноге добавилась мучительная изжога, а потом безостановочная икота.
Ахмед свернул газету, поднялся и, стуча палкой по доскам пола, стал собирать потрепанный желтый чемодан из искусственной кожи. Бросил туда белье, кое-какие вещи, купленные в Москве: плюшевого медведя для младшего сына и куклу с белыми кудряшками. Это для дочки. Женам он обещал купить по золотому колечку с красным камушком. Сейчас у него есть пластиковая карта, которую можно предъявить в ювелирном магазине «Лазурит» и получить на золотые кольца большую скидку. Да, пятнадцать процентов – это вам не хвост собачий. Это была бы выгодная покупка. Только нет времени и возможности ехать в Москву за этими колечками. Жаль…
Он закрыл крышку чемодана и повесил навесной замочек. Поднявшись, добрался до кухни, сел на табурет и крикнул хозяйку, бабушку Марусю. Когда старуха, одетая в застиранный неопределенного цвета халат, возникла на пороге, Абаев сунул ей в руку деньги.
– Тут за постой, ну, за последнюю неделю, – сказал он. – И еще за бутылку. Принеси, вместе выпьем.
Физиономия старухи сделалась грустной. Ахмед съезжает, а в середине лета нового квартиранта сюда на тракторе не затащишь.
– Что так? – спросила бабка. – Ты же хотел до снега пожить?
– Я домой звонил: у меня близкий родственник тяжело заболел, – не раздумывая, соврал Абаев. – Придется возвращаться.
– Надо же, – покачала головой старуха, делая вид, что поверила в это нескладное вранье. – Родственник заболел… А я думала: поживешь. Надеялась на тебя.
– Можешь больше не надеяться, – ответил Абаев.
Разумеется, он не стал рассказывать этой старой ведьме, что бандиты и менты наверняка ищут его. И вряд ли успокоятся, пока не найдут. Он это кожей чувствует, звериным нюхом, который словами не объяснить. Пока есть силы, пока боль немного отпустила, надо уезжать, не теряя ни минуты, а не валяться в зловонной конуре. В этом году он заработал сущие гроши, но деньги – это как навоз: то их нету, то их воз. Осень и зиму он пересидит в Баку, а весной снова на заработки. Авось больше повезет.
Бабка разогрела картошку, выставила на стол банку рыбных консервов и бутылку мутной самогонки с бумажной пробкой, торчавшей из горлышка. Выпили за отъезд, добавили еще. И снова выпили, за скорейшее выздоровление Ахмеда. Быстро захмелев, он с трудом добрался до комнаты, лег на кушетку и посмотрел на часы: автобус из поселка отходит в шесть вечера, есть время отдохнуть.
Абаев проснулся в пять часов и, не сдержавшись, застонал. Боль была сильной, она пульсировала, будто по телу проходил электрический разряд, отдавала в грудь и шею, даже в голову. Он через силу встал с кушетки, натянул ботинки, взял палку и легкий чемодан.