Любовь в эпоху перемен
Шрифт:
— Ну, стреляемся или женишься?
— Сначала стреляемся, а потом тот, кто выживет, женится. Идет?
— Идет. Жутко хочется выпить! — вздохнул Илья. — Перестройку погубит сухой закон.
…У Зелепухина, встретившего гостей старорежимными поклонами, они пили морс графинами, закусывая холодцом с хреном, и нарезались до плаксивой приязни, до сопливых мужских откровенностей, о которых утром вспоминаешь со стыдом и отвращением. Колобков рассказал, как три года носил портфель за одноклассницей, а она спуталась с второгодником. У того на плече была пороховая
— Это как? С завязанными глазами?
— О невежда! И что она в тебе нашла? Через платок — значит дуэль с одним заряженным пистолетом и только гладкоствольным!
— Почему?
— Положено!
— А платок-то зачем?
— Идиот! Смотри!
Бывший музейщик вскочил, с грохотом опрокинув стул. На шум явился Зелепухин, Илья его успокоил, услал, потом вынул из кармана несвежий носовой платок, взялся за один угол, а за другой велел держаться сопернику. Растянув клетчатую материю по диагонали, они оказались друг от друга на расстоянии почти двух метров. Илья, кровожадно глядя на москвича, изобразил с помощью большого и указательного пальцев пистолет:
— Пиф-паф! Понял?
— Нет.
— И чего ты теперь не понял, тормоз?
— Зачем нужен платок, если один пистолет не заряжен?
— В самом деле… Глупость какая-то! — расстроился Колобков и предложил еще выпить.
…Проснулся Гена от скрежещущей сухости во рту. Ему снилось, что он наелся стальных опилок, а запить нечем. Оглядевшись, спецкор осознал, что распростерт на тахте в незнакомой квартире, уставленной с пола до потолка книгами. Колобков лежал напротив, на раскладушке, поверх одеяла, он был в трусах, майке и одном носке с дыркой на пятке. Глаза его страдали.
— Давно проснулся? — спросил Скорятин, с трудом приподнимаясь.
— Давно… Водички принеси!
— Попробую…
Он, шатаясь, добрел до ванной, ужаснулся своему измученному потустороннему лицу, возникшему в провале зеркала, и долго пил из-под крана железную воду. Потом вытряхнул из граненого стакана зубные щетки: большую — синюю, и красную — поменьше, налил воды и побрел в комнату.
— Надо было воду спустить…
— Да?
Жидкость в стакане напоминала яблочный сок с мякотью.
— Ладно, давай…
— Может, лучше пива?
— Мне сегодня на аппарате докладывать.
— Тогда возьми бюллетень.
— Коммунисты не болеют. Собирайся!
— За пивом?
— К Зое.
— Пешком?
— Слабо к любимой женщине по бережку тридцать верст, а?
— Не слабо!
— Ладно, не бойся! Я машину заказал. Вроде как в район поеду.
— Ты же докладываешь…
— А вот я и не поеду.
…Снова зашуршал селектор.
— О величайший! — послышался сладкий, как рахат-лукум, голос Жоры Дочкина. — У меня все готово. Ты идешь?
— Иду! — Он вынул из пакета бутылку «Абрау-Дюрсо», обернул газетой и тяжело поднялся из кресла.
В приемной пахло валерьянкой. Ольга успокаивала Телицыну, которая рыдала, придерживая живот.
— Вот! — укорила секретарша и показала на заявление «по собственному желанию», придавленное надкушенным яблоком.
— Не нашли? — спросил главный редактор, пряча за спиной бутылку.
— Н-е-е-т! — раззявилась беременная.
— А вы скажите: «Черт, черт, поиграй да и отдай!»
— Как?! — от удивления растеряха перестала плакать. — Почему?
— Так бабушка Марфуша говорила.
Увидав на пороге шефа, Жора склонился в восточном поклоне:
— О долгожданнейший! — и сдернул, как фокусник, газету с журнального столика.
На блюде лежали любимые бутерброды босса: ломтики бородинского хлеба, а сверху жирная балтийская килька с зеленым лучком. На отдельной тарелке сгрудились белые с прожелтью слизистые грузди. «Серебряная казенка», вынутая из морозилки, искрилась изморозью.
— Это тебе, — Гена протянул шампанское.
— Я же не пью шипучку.
— Жену побалуешь.
— Спасибо, о щедрейший! — Жора разлил тягучую водку по рюмкам. На стекле остались оплывшие следы от пятерни.
— Ну, как говорил Шарончик, кто не пьет — тот идиёт!
— Мы же Танкиста помянуть хотели! — напомнил Скорятин.
— Ах да! За Деда!
— За Поликарпыча!
Через минуту затеплилось в груди, потом отпустило сердце, а главное — перестала болеть душа, точно ее укололи наркозом.
«Интересно, а у Маугли большой?» — равнодушно подумал Гена. — У Будды, где-то написано, был совсем маленький, с пипетку…»
— Повторение — мать учения! — Жора налил по второй.
Продублировали. В теле появилась счастливая легкость.
— Дронова повысили…
— Да ты что! — воскликнул Дочкин так искренне, что стало ясно: знает, подлец, все знает. — Значит, «Клептократию» не планируем?
— А мы ее и не планировали. Запомни и файл сотри!
— Конечно, о предосторожнейший! Что же теперь с Кошмариком будет?
— Ничего не будет. Дерьмо и деньги не тонут!
— Златоустейший, за тебя!
Выпили еще, и Гене снова стало до слез обидно. Те давние колобковские «лепажи», выглядевшие тогда несусветной чушью, теперь показались вполне разумным выходом из треугольного тупика.
«Надо все-таки пробить Маугли через ментов! — решил Скорятин. — Вдруг приторговывает травкой?»
Замигал красным селектор, но верный заместитель не отреагировал, даже зевнул.
— От кого прячешься?
— Ни от кого… — вздохнул темнила и нажал кнопку.